время паромщиком. Эка невидаль — оборотень.
Барон городу ущерба не наносил, по крайней мере, видимого, и был приписан к Дикой Дивизии полковника Лешакова на правах отдельного подразделения, с обязанностью регулировать поголовье волков в окрестных лесах. Служба его не тяготила, разве что после каждой исповеди и причастия долго болел. Злые языки поговаривали, что недуг приключался не от самого таинства, а от чрезмерного пития непосредственно перед ним. Боится, мол, фон Эшевальд в церковь ходить и страх вином прогоняет. Врут недоброжелатели, несомненно, врут! Скорее всего, распускали подобные слухи обделенные вниманием старые девы, которые наличествовали в Татинце в количестве пяти штук. И охота им поклеп возводить на честного оборотня!
Сегодня же Август был трезв, как подобает настоящему воину, а потому сразу почувствовал неясную тревогу. Подобное случалось уже лет тридцать назад, когда латинские фанатики взяли приступом родовой замок фон Эшевальдов. Тогда вот так же болела голова, и в ушах стоял неслышный обычным людям звон.
Он встряхнулся, решительно стиснул зубы и шагнул к раскрытым дверям. Тяжело… Еще шаг. Испарина выступила на лбу. Как обычно… И когда это войдет в привычку, ведь не первый раз заходит? Но когда протиснулся внутрь, расталкивая удивленно оглядывающихся славельских послов, сразу полегчало. Лики святых, написанные со значительными отклонениями от греческих канонов, приветливо улыбались со стен добро и понимающе. Только пронзаемый копьем дракон смотрел с неприязнью, будто говорил: «И ты, Брут?»
Почти сразу же барона перехватил Хведор Лешаков.
— Август, ты куда?
Оборотень остановился и тихо прошептал полковнику в ухо:
— Федя, у нас гости.
Леший внимательно посмотрел на обеспокоенного фон Эшевальда:
— Чуешь чего?
— Да. Кажется, это кто-то из высших вампиров, баварский или карпатский. Точно не определю, он еще и сильный колдун.
— Что, прямо здесь? — не поверил Лешаков. — Ладно, мы с тобой безгрешные, но он-то…
— И тем не менее, — настаивал барон. — Серегу предупредить нужно.
— Некогда ему, — полковник показал взглядом на многомудрого волхва, застывшего у гроба. — Подожди немного, а?
Август тяжело вздохнул, но кивнул, соглашаясь с лешим. Спорить и требовать чего-то действительно бесполезно — оставалось только ждать окончания печальной церемонии. Она уже близилась к завершению — вот прибывший на похороны славельский князь Юрий Всеволодович первым подошел к гробу для прощания, перекрестился размашисто и снял с себя шейную гривну.
— Видит Бог, — провозгласил он, — что от чистого сердца и по велению души отдаю достойнейшему, как отдал бы в руки и стол княжеский.
Слеза пробежала по морщинистой щеке и спряталась в седой бороде.
— Но коварный враг рода человеческого оборвал на взлете, сгубил в самом расцвете жизнь… — князь запнулся, подбирая слово. — Да, жизнь! И отдана она за други своя, за землю своя, за нас с вами… Так пусть там, у престола Господа нашего, будет защитой нам и опорой…
Юрий Всеволодович опять сбился. На самом деле было до слез жалко как рано ушедшего татинского князя, так и крушения возлагаемых на него надежд. Эх, и что теперь остается делать? Подарить земли свои племянникам, которые тут же разделят их по-братски на дюжину уделов? Хрен вот им, прости, Господи, на грубом слове.
— Храни нас… — тяжелый венец сам соскользнул со склоненной головы, отскочил от края гроба и сильно ударил покойника в лоб.
Сдавленный вздох прокатился по церкви и замер где-то под куполом. Примета была страшной. Причем страшной настолько, что никто и сказать не мог, насколько велики предвещаемые несчастья. Голод, мор, нашествие — все, что угодно.
В наступившей тишине послышалось деликатное покашливание. Юрий Всеволодович поднял печально склоненную голову и оторопел, наткнувшись на исполненный всепрощения и укоризны взор. Шмелёв осторожно почесал ушибленное место и вежливо попросил, почти сразу же переходя на возмущенный крик:
— Дедушка, а вы не могли бы поосторожнее? Чуть не прибил, старый пень!
Суматоха, царившая вокруг, постепенно приобретала очертания организованного и чинного беспорядка. Каждый норовил, дождавшись очередности, потрогать руками чудесным образом ожившего князя и заверить самолично в искренней радости и непоколебимой преданности. Последнее происходило под непосредственным руководством славельского митрополита Саввы, и Николай поначалу не заметил подвоха. И только когда число незнакомых лиц, расплывающихся в верноподданнических улыбках, превысило разумные пределы, почувствовал неладное.
А как выяснил, что это приносят присягу послы только что взятого под свою руку Славеля, разозлился, обиделся на всех и улегся обратно в гроб, категорически отказываясь подниматься. Даже крышкой попросил накрыть, не желая видеть хитрые рожи соратников и примкнувших к ним гостей.
— Не порть людям праздник, — убеждал Серега. — Ну что ты, переломишься с того княжества? У Македонского, знаешь, сколько таких было? Поможем, чо. Будем этими, как их там, диадохами.
— Долбодятлами и долбоклювами, — отрезал Николай.
— Да хоть как назови, — оживился волхв. — Ну, чего упрямишься? Юрий Всеволодович ведь от чистого сердца. Уважь старика, а? Тяжело ему одному.
— А мне легко?
— Так ты не один. Сколько уж толкую — поможем.
Шмелёв раздраженно дернул головой и стукнулся затылком о стенку гроба.
— Неудобно? — посочувствовал Серега. — Так вылезай. Вставай, князь, тебя ждут великие дела.
— А тебя неприятности. Зачем весь этот балаган устроил?
— Не я, честное слово, они все сами. Вот те крест!
Волхв перекрестился, и в тесном закутке у дверей заметался сгусток тени, смутно напоминающий человеческий силуэт. Его корежило и перекручивало, мелкие клочья черного тумана отрывало невидимым ветром и поднимало к огню свечей, где они истаивали без следа.
— Э-э-э… — Коля удивленно округлил глаза. — Ты же… Нельзя же?
— Почему? С какой стати я буду отвергать новые достижения цивилизации? — Серега ухмыльнулся и потянул Шмелёва за рукав. — Пошли править, князь!
Поздней ночью из опустевшей церкви, двери которой и в голову не пришло никому запирать, вышло неопознанное нечто. Точнее, просочилось сквозь щель между створками тонкой струйкой и поползло прочь, оставляя клочья тумана в мелких выбоинах вымощенной камнем площади. Редкие в этот час прохожие прибавляли шаг и долго потом оглядывались, не понимая причину внезапно накатившего чувства страха, а кошки в подворотнях вдруг выгибали спины и злобно урчали, провожая глазами неясную тень. Ближе к городской стене она приобрела плотность, застыла на долгое мгновение, и вот уже человек корчился на земле, подвывая еле слышно от нестерпимой боли.
— Ы-ы-ы… — тянул на одной ноте. — Ы-ы-ы…
Где-то в городе вздрогнул оборотень, ощутивший удар по натянутым нервам. Беспокойно заворочался во сне подгулявший на празднике Годзилка. А кот Базека уронил честно уворованный горшок со сметаной. Неслышный вопль промчался сквозь Татинец и резко оборвался, оставив после себя только испуганный плач проснувшихся в колыбелях младенцев.
Человек усилием воли стиснул зубы и поднялся, пошатываясь из стороны в сторону. Если только его можно было назвать человеком — обожженное до костей лицо со свисающими лохмотьями кожи ничем не напоминало давешнего славельского купца, пытавшегося подкупить десятника в оцеплении у церкви. Пропало благополучное брюхо, а вместо него ребра выпирали сквозь прорехи в одежде.
