за тем, чтобы шайтан наизусть заучил текст передаваемого Пету-хану сообщения. И сопроводил до юрты правителя.
Планировалось, что барыги будут пробираться одновременно в четырех местах — Акакий не стал жадничать и сообщил будущему зятю о наличии подземных ходов собратьев по ремеслу, которыми и сам порой пользовался втайне от их хозяев. Вышеозначенные собратья, они же конкуренты, сидели сейчас под домашним арестом, а набранные втихаря бригады каменщиков заканчивали некоторую модернизацию подземелий. Срамота и народное творчество, конечно, но одно мероприятие свежая кладка должна выдержать, а других больше не ожидалось.
— Кто поведет лазутчиков, не говорили? — уточнил Август.
— Какая разница? — отмахнулся Глушата. — Чай Пету-хан не сам под землю полезет.
— А хорошо бы.
— Да уж… Ну ничо, там его родственников целая куча будет — Манга, Байдар, Кардан и Бастырь. Братья двоюродные.
— До чего же имена поганые! — плюнул корчмарь.
— А чего ты хотел от дикарей, Акакий Хиппогрифоньтьевич? — Фон Эшевальд на мгновение оторвал взгляд от плана города. — Там слишком много народу живет, чтобы на всех человеческих имен хватило.
— Оно и верно, — согласился оборотнев тесть. — И вы-таки не представляете, как тяжело мне было от них принимать тот поганый мешок с золотом. Просто себя пересиливал, так брать не хотелось.
— Поосторожней в высказываниях! — Черт мельком глянул на кучу монет, небрежно вываленную в углу. — Это же я его принес.
— Таки-да! Только из уважения к вам, Глушата Преугрюмович, и взял.
— Ладно, потом поделим! Закончили! — прикрикнул Август. — Фирочка, дорогая моя, достань из подвала еще дюжину гишпанийского, нам тут долго сидеть придется.
Великий властелин барыгской Орды Пету-хан аэп Обраэм бухты Алексун сегодня сам вышел провожать отборные отряды, назначенные для тайного проникновения в непокорную крепость длинноносых шайтанов. Не совсем сам вышел — его вынесли на белой кошме шестеро здоровенных носильщиков, и хан произнес торжественную речь, постукивая в такт словам золоченой плетью по сапогу. Почетную должность сапога занимал старый нойон Абер-ад-дин, на лысине которого яркими красками был нарисован отпечаток ноги повелителя.
— Воины мои! — обычный фальцет Пету-хана поднялся до немыслимых высот. — Назад дороги нет! Мы не покроем позором тень великого предка, завещавшего дойти до последнего моря! Только вперед! Нас ждут великие победы и великая добыча, путь к которым идет через этот жалкий городишко! Богатые страны лягут пылью под копыта наших коней, мы разорим вражеские жилища, убьем их баранов, овладеем их несметными стадами. Три раза овладеем! Э-э-э… я хотел сказать, что юные девственницы станут украшением наших шатров, и каждый сможет вытирать жирные руки об их длинные светлые волосы! Так окуем же чужим золотом мечи нашей доблести!
Речь была воспринята со сдержанным восторгом — бурные выражения чувств у барыгов не приветствовались. Лишь немногие военачальники, преимущественно двоюродные братья, знавшие Пету- хана достаточно близко, промолчали, пряча усмешки в жидких усах. Уж не повелителю Орды, известному мужским бессилием, упоминать о юных девственницах. Хотя… в его гареме любая будет в гораздо большей безопасности, чем в родительской юрте под присмотром строгого отца и старших братьев. И зачем только таскает за собой целых двенадцать кибиток, полных этими сонными, толстыми, вечно что-то жующими созданиями? Может быть, чтобы другим не достались? Да никто и не позарится — внук Божественного Потрясателя Вселенной, имя которого запретно, выбирает настолько страшных, что хочется бежать от них, ухватившись покрепче за стремя товарища. Оттого и зовут ханских наложниц стремными девками.
Посчитав миссию по воодушевлению воинов законченной, повелитель вяло махнул носильщикам, и те, осторожно ступая, отнесли драгоценную ношу в юрту. Там его с поклонами встретил вечно улыбающийся шаман, присланный благодетелями из страны на берегу последнего моря — тощий, в черном бесформенном балахоне с веревкой вместо пояса, и с выбритой на затылке плешью. Проклятый обманщик! Ведь именно он утверждал, что у руссов слишком мягкие для меча руки и победа сама упадет в подставленные вовремя ладони. И где оно, то время? Злой городок и не думает сдаваться оружию, пришлось отправлять на приступ груженного золотом осла.
Золото… шайтанское золото… Конечно, оно помогло в борьбе за ханскую кошму, усесться на которую удалось прямо перед носом менее расторопных соперников, но никакое богатство не смоет позор поражения. А как иначе назвать долгую осаду крепости с труднопроизносимым названием Алатырь? Глорхи-нойон наверняка уже захватил обе вражеские столицы и сейчас посмеивается над собственным повелителем, неспособным приманить прихотливую и ветреную удачу. Скорее всего, так оно и есть, не зря же хитрый одноглазый багатур так и не прислал ни одного гонца. Добычу, небось, захапал, старая скотина, а про хана совсем позабыл. А если и вспомнит, то только с сожалением, что придется делиться.
Золото… опять это золото… За него приходится покупать верность полководцев, мудрость лекарей, обещавших вернуть мужскую силу, храбрость воинов… Просто утекает сквозь пальцы, а потому приходится улыбаться черному шаману в ответ, стискивать зубы и делать вид, будто выполняешь все его пожелания. Но в самом ближайшем будущем придется обязательно намотать на шеи этих благодетелей их собственные кишки. Потом… а пока цели Орды и Ордена совпадают.
— Не угодно ли повелителю услышать последние новости? — опять почтительно склонился черный шаман.
— Последняя? — моментально вскипел хан. — Ты мне пророчишь скорую смерть?
— Прости, великий!
«Я подарю негодяю медленную смерть», — решил Пету-хан и откинулся на подушки.
— Говори.
— Наш Великий Магистр шлет тебе привет и пожелания благополучия.
— И это все?
— Да, повелитель!
Владыка барыгов нахмурился — слова, опять одни слова. Да и тех становится все меньше. А нужно золото — много золота и серебра. Проклятье… война, которая обычно кормит себя сама, сейчас пожирает все, до чего может дотянуться. Казна пуста, хотя еще недавно буквально ломилась от несметных сокровищ, захваченных в Хабаре, Коканде и Бабиллее; даже простые воины могли пить кумыс из драгоценных чаш, а рабыни сравнялись по стоимости со старым облезлым верблюдом. Но ничего, уже половина мира лежит под копытами его коней, а скоро и закатные страны содрогнутся от тяжелой поступи не знающих страха туменов. Содрогнутся… или уже начали?
Земля под ногами Пету-хана тяжко застонала и заходила ходуном, будто там, в глубине, вскрикнул и заворочался неведомый великан. А потом небо обрушилось на юрту, смешав яркие звезды с грязью и кровью. Сквозь громадную прореху в войлочной стенке ворвался свежий ночной ветерок, раздувая льющееся из упавшей на спину повелителя лампы горящее масло. Только хан уже ничего не чувствовал — с бесформенным месивом вместо головы вообще трудно что-то почувствовать.
— Бля, что это было? — Годзилка почесал набитую упавшим бревном шишку на макушке и принялся выбираться из-под развалин рухнувшей башни. — Нас атакуют?
— Не кричи, а? — Никифор сидел под чудом уцелевшим столом и покачивался, обхватив руками контуженую голову. — Сейчас башка взорвется к чертям собачьим.
— Чертям? — переспросил Змей Горыныч и заорал, не обращая внимания на страдания полковника. — Глушата! Кто видел Глушату? Я убью эту сволочь!
Тем временем упомянутый рогоносец растерянно метался по городу, пытаясь хотя бы примерно оценить масштабы устроенного разгрома. Во-первых, отсутствовали стены, сползшие в ров, и лишь кое-где торчал из земли покосившийся частокол. Еще уцелела церковь архангела Гавриила, единственное в
