— За распространение злостных антисоветских теорий среди подследственников, — ответил Марченко и вдруг неожиданно заорал:
— Да ты что меня допрашиваешь? Кто из нас следователь, ты или я?
— Вы, вы, гражданин следователь, — поторопился я его успокоить.
— А ежели так, то признавайся, мать твою! Или я разобью тебе морду!
Перед моими глазами замаячил увесистый следовательский кулак. Я попробовал припугнуть его обладателя и это мне удалось. Вскочив со стула, я распахнул рубаху на груди и закричал, напирая на следователя:
— Бить хочешь?! Ну, бей! Только я буду жаловаться. На недопустимые методы допроса.
Марченко опустил кулак и побежал по кабинету, громко бормоча себе под нос:
— Вот гады, суки, подследственники проклятые! Не хотят признаваться. Не желают, мать их. А начальство требует, мать его. А что я могу поделать? Откуда ихние показания возьму? Ах, посадят меня. Посадят…
Прервав свой бег, он заговаривает со мной пониженным тоном:
— Может, все-таки признаешься? Ну, что тебе стоит? Все равно ведь сидишь. А с меня начальство требует. Понимаешь? Ох, как требует.
— Мне признаваться не в чем, — решительно заявил я, убедившись, что опасность избиения мне уже не грозит.
— Значит, не хочешь? — вздыхая спросил он. — Ну и не надо. Сиди, пока посинеешь…
Он подбегает к двери и, распахнув ее, орет в коридор:
— Эй! Конвой! Заберите подследственника!
Глава 9 ШКУРА И ВЛАСТЬ
Стоя перед ним, я тоскливо думал:
'Опять новый следователь. Уже пятый. Сколько же их у меня еще будет? И когда этому конец?'
У него обыкновенное лицо энкаведиста: белое, холеное, гладко выбритое и очень усталые глаза, слегка воспаленные и обведенные темными кругами. Такие глаза в краевом управлении НКВД первый признак того, что человек много работает по ночам.
Он смотрит на меня снизу вверх из своего кресла и говорит тихим, спокойным и, как будто, даже скучающим голосом:
— Ну-с, так в пользу какой же разведки вы шпионили? Расскажите.
Подобные требования я слышал много раз от других следователей и они мне достаточно надоели и опротивели. Об этом я и заявил ему, сидящему в кресле, в ответ на его вопрос:
— Сколько можно допрашивать человека об одном и том же? Это тянется скоро уже полтора года. Мне надоело отвечать, гражданин следователь…
— Моя фамилия Шабалин, — перебивает он меня.
— Что ж, будем знакомы. Так вот, гражданин Шабалин, отправьте меня на расстрел или в концлагерь без допроса.
— Вы очень этого хотите?
— Я нет, но этого хочет управление НКВД.
— Оно, как видите, не спешит и вам я не советую торопиться. Мне тоже надоело допрашивать, однако приходится… Ну-с, если вы не желаете рассказывать сами, то я задам вам несколько вопросов по вашему делу… Да вы садитесь.
Шабалин указывает мне не на 'подследственное место' у двери, а на стул, стоящий возле стола. Затем он берет одну папку из кипы следственных 'дел', громоздящейся на столе, и начинает ее перелистывать. Я сажусь и наблюдаю за его пальцами, медленно перебирающими страницы чьих-то, добытых на 'конвейере пыток', признаний.
Это следственное 'дело 'оказалось моим. Просмотрев десятка три страниц, Шабалин сказал:
— Вы разорвали свое дело, но Островерхов приказал собрать его листки, подклеить их и привести в порядок. Оно не годится для суда, но следствием может быть использовано. Я с ним ознакомился. Прежде всего меня интересует такой вопрос. Вы признались, что шпионили в пользу английской и польской разведок. Это правда?
— Нет, конечно.
— Допустим. Но вот здесь вы пишете: 'По заданию О-ва, я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку'. Вы действительно их подсчитывали?
— Нет. Они никогда не интересовали меня. А сосчитать их мог любой проезжий и прохожий. Танки и автомобили стоят во дворе полка, окруженном низким досчатым забором; приблизительно в трех метрах от него, тянется дорога, по которой часто ходят и ездят люди.
— Так. Возьмем другое ваше признание: 'Мне было поручено Т-вым собрать для польской разведки материал о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил'. Что же вы скажете об этом теперь?
— Никаких секретов здесь нет. Диаграммы о подготовке планеристов и парашютистов висели на стенах аэроклубов для всеобщего обозрения. Кроме того, информация об этом была опубликована в газетах…
— Пойдем дальше. Вы признавались в следующем:
'На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, толщину, форму и химический состав, изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки'. Как вы опровергнете это признание?
— Минераловодский завод, кроме оконного и бутылочного стекла, никакого другого не делал. Можете проверить.
— Не беспокойтесь, проверю. Но почему вы давали такие дикие показания?
— Чтобы опровергнуть их на суде. Других я давать не мог. Ведь я же не настоящий шпион.
— Предполагали, что ваши 'признания' Островерхов проверять не станет?
— Да. И мои предположения, повидимому, подтвердились.
— Вы, вместе с вашими сообвиняемыми, действительно написали много чепухи, которую очень легко опровергнуть на суде.
— Это не моя заслуга.
— Я знаю. Заслуга вашего редактора. Он очень умный и хитрый человек, сумевший сколотить из своих арестованных журналистов, так сказать, единый фронт против следственного аппарата управления НКВД.
— Наш редактор еще не расстрелян?
— Пока нет…
— И для чего все это нужно?
— Что именно?
— Подобные фронты подследственных против следователей и наоборот, все эти чистки, посадки невиновных людей в тюрьму, фабрикация 'врагов народа' и тому подобное.
— Разве вы не знаете?
— Приблизительно знаю.
— Для чего?
— Для карьеры больших и малых энкаведистов.
— Отчасти это верно, но главное не в энкаведистахи их карьере. Не ими организована чистка и фабрикация 'врагов народа' во всесоюзном масштабе.
— А кем же?
— Если хотите, могу вкратце объяснить.
