перекрикивать раскаты грома? Или предлагаешь залезть на подоконник и орать серенаду в открытое окно?
— Надо будет — залезешь. Десять золотых на дороге не валяются.
— Пять. Вдруг она не суккуб? Ты только посмотри на нее. Где стройность? Где изящность? Что это за колобок с губками? — сую портрет прелестницы ему под нос.
Аид как раз сидит на корточках и помешивает огонь в камине. На портрет он глядит лишь краем глаза.
— Суккубы перевоплощаются, подстраиваясь под вкус своей жертвы. Это-то ты должен знать.
— Прости. Проспал занятие о нежити.
— Оно и видно. Короче. Твори давай. У тебя вся ночь впереди и весь следующий день. И только попробуй лечь спать, не озвучив мне шедевр, — убью.
У меня аж уши опускаются в разные стороны. Ничего себе, как тут кое-кто обнаглел! А в глаз?
…Ладно-ладно. Чуть что, сразу в драку и мораль читать. Если коротко — он уделал меня одной фразой: «Только балакать и умеешь, бард фигов». Теперь задета честь профессионала! Пододвигаю к себе подсвечник с зажженными свечами и отковыриваю оплывшие куски воска. Итак! Приступим. Чувствую, это будет шедевр.
Прошло три часа. Время — десять вечера.
— Я есть хочу.
— Написал?
— Не могу я писать на голодный желудок.
Аид молча встает, накидывает куртку, сует в карман один из золотых и уходит. Мрачно смотрю ему вслед. Мне почему-то становится стыдно.
Прошло еще два часа. Полночь.
Икаю от переедания. А муза все не идет. Я бы даже сказал: она тщательно меня избегает, с визгом удирает по лабиринтам подсознания. Я ее пытаюсь поймать, обещаю много-много любви и счастья, а эта… короче, чего-то у меня не рифмуется ничего. Надо поспать. Завтра еще целый день будет.
Проходит еще час.
Прикладываю к фингалу золотой. Душу греет то, что лечение у меня ну очень дорогое. Спящий светлый нервирует и навевает желания одно другого ужаснее: расчленить, поджечь, треснуть табуреткой между ног… Ладно, последнее, пожалуй, слишком жестоко. Жуть! Я же пацифист.
Три часа утра.
Отодвигаюсь от стола и пытаюсь понять, какого хрена я вообще так напрягаюсь не пойми из-за кого и для чего. Накатаю, что попроще, и сойдет!
Трясущейся рукой беру сломанное в трех местах перо. Черный от клякс лист молчаливо вопиет. Я скоро кровью писать начну… хм… А это мысль.
Открывший глаза Аид с удивлением наблюдает за Фтором: темный расковыривает палец и выливает три капли крови в чернильницу. После чего, пошевелив ушами и клыкасто улыбнувшись, начинает быстро что-то корябать на листке бумаги. Куча испорченных бумажек валяется на полу, шепот, скрип табурета и шум дождя разрезают тишину на мелкие полоски.
Аид снова закрывает глаза и отворачивается к стенке.
В пять утра я с гордостью падаю в кровать. На столе остаются лежать исписанные листы бумаги. Надеюсь, время я потратил не зря, и белобрысый не заставит переписывать. Все. Всем спокойной ночи, до вечера — не будить.
Меня будят намного раньше: просто выливают на голову стакан холодной воды. Ненавижу, когда меня так будят. Долго пытаюсь донести сей факт до светлого, но все без толку. Если ему надо, чтобы я срочно встал, — он и фаерболом в меня запустит, а потом отволочет, куда ему надо.
— Пошли.
Стою, рычу, пытаюсь держать себя в руках.
— Куда? — вытираю капли воды со лба и иду натягивать куртку.
— Узнаешь.
На улице прохладно, солнце только-только озаряет первыми косыми лучами ту щель между скалами, в которой затаился город. Сунув руки в карманы, мечтаю о теплом плаще. Эта куртка вряд ли спасет меня от заморозков, так что скоро мне предстоит сильно померзнуть.
— Эй! А куда мы тащимся в такую рань?
— Для темного эльфа ты слишком большая неженка.
— Я бард! У меня душа поэта, а она требует уюта и блаженства. Запомни, рифма и холод — несовместимы!
Аид только пожимает плечами и молчит, так что дальше мы идем молча. Что ж, рано или поздно я все узнаю.
Иду, распеваю новые куплеты, радостно оглядываюсь по сторонам. Я проснулся! Утренняя хандра схлынула, и мне хочется петь, смеяться и улыбаться всему миру.
Аид натягивает капюшон так, что даже глаз не видно. И держится от меня на расстоянии. Ну и пусть. Я ни за что не заткнусь.
С любопытством оглядываюсь по сторонам, раздумываю, чем бы еще украсить сегодняшний день. О! Старушка выходит из лавки с тяжелой корзиной. Надо помочь! И тогда я напишу обалденную песню о любви к старшему поколению.
Подхожу, вежливо улыбаюсь. Старуха подслеповато щурится, пытается понять, кто перед ней. Аид идет дальше, даже не тормозит.
— Мадам, позвольте вам помочь, — элегантно склоняюсь к трясущейся ручке и клыкасто улыбаюсь женщине.
Визг и обморок меня слегка расстраивают. Беру корзину — в одну руку, старушку — в другую и заношу все это в магазинчик.
— Где она живет?
Продавец, как раз занимающийся сортировкой картофеля, испуганно на меня смотрит.
Сгружаю старушку на прилавок и требовательно тыкаю в нее пальцем.
— Я сегодня добрый и доставлю ее прямо домой. Где она живет?
Мужик переводит взгляд со старухи на меня и обратно. Та, кажется, не дышит. Или дышит? О, глаза открыла! Отлично.
— Ты где живешь?
Второй ее вопль и удар банкой с огурцами по голове я переношу уже не так стоически, и, когда Аид врывается в лавку, я как раз зависаю над несчастной со зверским выражением лица.
Он подходит, берет меня за ухо и тащит наружу. А уши у всех эльфов чувствительны до безобразия. Так что к моему величайшему сожалению, я ничего не могу сделать. Последнее, что говорит старуха:
