Астин, только мальчишка вряд ли стал бы слушать его.
Он лучше всех знал веннскую Правду и даже в малости не терпел ей ущемлений, был прямодушен и не отступался от друзей, и за это Псы дали ему прозвание — Твердолюб.
А языкастые девки честили за глаза Твердолобом…
И вряд ли предвидел юный упрямец, что не далее как в первые дни весны Астин Дволфир удивит ребятню неожиданной просьбой:
— А надерите мне, милые, бересты с поленьев…
— На что тебе?
— Запишу ваши сказания…
А получилось все оттого, что красочные басни деда о пришлых Богах понудили Псов ярче и пристальней вспоминать о своих. О жизни прародителя Пса, о Великой Ночи, когда насовсем было сгинули Солнце и Молния и остался с людьми лишь земной очажный Огонь…
— Понятно теперь, отчего ты зовешь себя просто Учеником и другого имени не желаешь, — сказала болъшуха. — Ты совершенен годами, новсе еще учишься праведному и доброму, когда оно встречается в жизни. И будешь учиться досмертного часа. Мы рады, что наши собаки нашли тебя за холмом.
В общинном доме чаще повелись беседы, венны рукодельничали, слушали Астина и ревновали, являя себя сказителями один другого речистей. Ученик Близнецов знай царапал костяным писалом по скрипучей бересте, просил тут повторить, там истолковать…
Помету листы собрались в тяжелую стопку, и деду справили для них нарядную лубяную коробку.
Псы только не очень уразумели, какой может быть толк с закорючек, испещривших листы.
— Никакого, — сказал Твердолюб.
— Сколь веков наши песни из уст в уста восходили и в памяти хранились надежно! Нешто мы, Серые Псы, памятью оскудели, не обойдемся без чужого жреца и его памятных знаков?
Его не особенно слушали. Ну чудит безобидный дедушка, да и пусть себе. Кому, кроме Твердолоба, обида с того?
…Астин взял очередной лист, должным образом отстранил на вытянутой руке и, напрягая глаза, вгляделся в неяркие строчки.
«И спросил я венное: откуда повелось на земле ваше племя?
И ответили мне: давным-давно, на заре времен, Бог Грозы бился со Змеем, а внизу стояли дубы, сосны и ясени и очень хотели помочь, но что они могли сделать? И тогда Бог Грозы отмерил им толику Своей силы, и корни деревьев стали ногами, а на ветках выросли пальцы. Даже пни выскочили из земли, чтобы сразу броситься в битву. От тех добрых деревьев и повелось веннское племя, оттого нас поныне кличут пнями лесными, но нам нет в том поношения…»
Астин перекладывал листы, водворял один на другой. Дело шло медленно. Скоро вечер; общинный дом соберет к очагу людей, станут накрывать стол, и работу придется прервать.
«Ничего! — улыбнулся старик, и кто бы видел, каким внутренним светом озарилось худое, морщинистое лицо. — Во имя Близнецов, завтра новый день…»
ЖУРАВЛИНЫЕ МХИ
Болото находилось не так и далеко от Звоницы, от Змеенышева Следа, от деревни. А вернее сказать, деревня стояла рядом с болотами. Потому что деревня была маленькая, а Журавлиные Мхи простирались на седмицу пути.
И были многолики, как всякая большая стихия.
Огонь страшен в лесном пожаре, но он же греет добрую печь, дарит пышность хлебу и калачам. Лес — дом родной всякому венну, но сами венны говорят: «Жить в лесу — видеть смерть на носу».
Журавлиные Мхи поили чистой водой Звони-цу и ручей Бубенец, давали приют и прокорм птицам, и те несчетными стаями летели сюда по весне, возвращаясь откуда-то из-за Светыни, а может, из-за самых Железных гор. Бабы выходили на Мхи за морошкой и клюквой, мужики осенью промышляли гусей…
Но были там, среди зыбучих трясин, и коварные окна, и бездонные хляби. И вешки, расставленные вдоль безопасных троп, случалось, будто бы переставляла чья-то злая рука…
Волки помнили, как много поколений назад падала в этот мир Темная Звезда, готовая его искалечить. Боги, хвала Им, поразили Звезду чудесным оружием, разбив ее на части и тем ослабив удар. И один маленький камень, отколовшийся от Звезды, долетел до веннских земель, чтобы кануть в Журавлиные Мхи. Оттого повелись в болотах недобрые чудеса, а Болотник, прежний хозяин Мхов, то ли погиб, то ли переродился в иное, страшноватое существо.
То есть Волки знали свое болото как не то чтобы напрочь смертоносное, но требующее твердости духа и немалой сноровки.
Самое то есть подходящее место для мальчишеских подвигов.
Особенно когда недолго осталось ждать Посвящения. В точности как Белый Яр у Белок или пещеры под известняковыми холмами у Росомах…
Бусый уже знал: настоящего уважения подросших Волчат добивался лишь тот, кто прошел Мхи насквозь, с востока на запад, до самой Курлыкиной Кручи, и вернулся обратно. Он уже наслушался россказней о молодечестве иных юных Волков, что ходили по самым жутким зыбелицам[10] не то что без вешек, а вовсе с завязанными глазами, ведомые голосами птиц, запахами, дыханием ветра…
Бусый бывал, конечно, на болотах, но те мхи равнять с Журавлиными было все равно что Бубенец — с матерью Светынью.
— А мой отец? — спросил Бусый. — Бывал он у Кручи?
Не кого- нибудь спросил, саму бабушку Отраду. Кому, как не ей, было пристально помнить первенца со всеми его ребячьими тайнами, шишками и синяками!
— Дитятко, — всполошилась Волчица. — Ты за теми не тянись, кто с мамкиной титьки здесь вырос! Ты ж сам всякого, кто месяц с Белками прожил, на этот ихний Яр не повел бы!
Внук молча смотрел на нее, у него были другие глаза, но взгляд — Иклуна. Такой же упрямый.
— Ох, — сказала Отрада. — Сколько я его хворостиной охаживала за дерзость невмерную, сколько слез пролила… Вестимо, бывал. Другим и раза хватило, а он трижды управился. Да последний раз — ночью…
— Спасибо, бабушка, — кивнул Бусый. И улыбнулся. — Я сразу-то далеко не полезу. Ты только плакать не вздумай!
Он сам понимал, какое слабое утешение предложил бабке, и ему было совестно.
День стоял теплый и солнечный, с высокими, быстро летевшими облаками. У мальчишек не водилось упреждать взрослых о задуманной вылазке на болота, но на сей раз старшие Волки сами их отпустили. Отрешили от еще длившихся трудов на Следу, велели пробежаться до Гром-Скалы, поглядеть, как там что после налета Змееныша.
«Но чтоб дальше — ни ногой!»
Бусый ждал — заставят есть землю, делая наказ нерушимым. Не заставили.
