— А кто он такой, между прочим?
— Друг.
— Откуда я знаю, что вы не убийца? Для того, чтобы напасть на след того бедняги в Оклахоме, гангстерам понадобилось проникнуть в министерство юстиции.
— Вот, глядите! — Римо поднял руки. — Мы не вооружены.
— Все равно у меня неспокойно на душе. Вы представляете, какие мысли посещают Поластро с тех пор, как я перестал на него работать?
— Поластро? — переспросил Римо.
— Сальваторе Поластро. — Кауфманн хлопнул себя по лбу. — С ума сойти! Вы — моя специальная охрана, как же вы не знаете, против кого я даю показания?
— Один-ноль в вашу пользу, — проговорил Чиун.
— Виноват, — сказал Римо и снова принялся успокаивать Кауфманна.
Им преградил путь дежурный лейтенант, сообщивший, что в Седьмой корпус имеют доступ только родственники, причем прошедшие проверку.
Перед Седьмым корпусом были ворота с электрическим приводом. Их круглосуточно охранял караул из двоих часовых, обходивших здание за десять минут. О проникновении сюда посторонних нечего было и думать: извольте предъявить пропуск или быть узнанным в лицо. При входе проводилась проверка на металлические предметы; каждое изделие из металла, проносимое в Седьмой корпус, подлежало проверке.
— Самая надежная зона, не считая ставки верховного главнокомандующего объединенными вооруженными силами НАТО, сэр, — похвастался лейтенант, обращаясь к Римо.
— Смертельная ловушка, — откликнулся Чиун по-корейски.
— Что, что он сказал? — всполошился Кауфманн.
— Что это — самая надежная зона, не считая ставки верховного главнокомандующего, — сказал Римо.
— Нет, я спрашиваю про него. — Кауфманн указал на Чиуна.
— А, он отпустил замечание по поводу Седьмого корпуса. Успокойтесь, вам нечего бояться, кроме вашего собственного страха.
Чиун усмехнулся и обратился к Римо по-корейски:
— Какая глупость! Неужели при виде опасности ты станешь обвинять свое зрение? Неужели, заслышав приближение крупного зверя, ты станешь обвинять собственный слух? Зачем ты несешь эту чушь? Страх, подобно любому другому чувству, помогает подготовиться к встрече с опасностью.
— Ты не разбираешься в тонкостях работы правительства, папочка.
— Нет, как раз разбираюсь!
— О чем вы там болтаете? — вмешался Кауфманн. — Меня окружают погремушки, а на самом деле мне грозит смерть.
— С таким командующим гарнизоном, как генерал Хапт, вам совершенно нечего опасаться, — заверил его лейтенант.
— Еще бы! Попробовал бы архиепископ неодобрительно высказаться о папе римском? — отмахнулся Кауфманн. — Нет, я уношу отсюда ноги.
Римо проводил его до аккуратного дощатого домика, окруженного белыми камнями, как все остальное на территории этой базы. Двое часовых из военной полиции, наставив на Римо «пушки» 45-го калибра, потребовали 'предъявить удостоверение и только потом пропустили его внутрь вслед за Кауфманном. Внутри обнаружился еще один субъект из военной полиции — этот прохлаждался в гостиной. Он тоже потребовал у Римо удостоверение. На втором этаже Кауфманн принялся швырять вещи в чемодан.
— Не подходите ко мне! Один звук — и эти ребята будут здесь.
— И вы хотите бежать несмотря на такую надежную охрану?
— Ага.
— Почему?
— Потому что если они добрались до того бедняги в Оклахоме, значит, они доберутся и до меня.
— Куда же вы направитесь?
— Так я вам и сказал!
— Неужели мне так и не удастся убедить вас остаться?
— Не удастся! — Засунув в чемодан последнюю рубашку и несколько пар носков, Кауфманн надавил на крышку. Замок щелкнул. — И не пытайтесь.
— Вы нужны правительству как свидетель. Почему вы не хотите выслушать меня?
— Даю вам три секунды.
За эти три секунды Римо продемонстрировал чудеса красноречия. Он объяснил, что общество держится на гражданах, которым небезразлична справедливость. Что искоренение деструктивных элементов вроде Поластро приведет к процветанию элементов конструктивных. Наконец, он пролил свет на проблему ответственности гражданина в свободном обществе.
Не удовлетворившись этим, он вдавил упрямцу верхний позвонок в затылочную впадину, отчего Кауфманн сперва подумал, что умирает, ибо перед его меркнущим взором заплясали огоньки, а потом мысленно взмолился о смерти, так как ему показалось, что по всему его телу прошлись крупной наждачной бумагой.
Римо заботливо положил Кауфманна на кровать рядышком с чемоданом.
— Ох! — чуть слышно простонал Кауфманн, дожидаясь, когда отступит боль, чтобы зайтись в душераздирающем вопле.
— Надеюсь, теперь вы поняли, что нужны правительству для более эффективной работы, — рассудительно молвил Римо.
Кауфманн понял. И подтвердил это кивком головы. Кивок получился исключительно искренним: Кауфманн так ревностно продемонстрировал гражданскую сознательность, что лоб его ткнулся в колени, и он даже скатился с кровати на пол.
— Выражаю вам благодарность от имени правительства Соединенных Штатов и американского народа, — сказал Римо.
Сойдя вниз, он приветливо улыбнулся парню из военной полиции. Сверху раздался пронзительный крик. У Кауфманна снова действовали легкие. Ему больно, но это скоро пройдет. Чиун называл примененный Римо прием «опавшим лепестком» и утверждал, что его действие объясняется нарушением соотношения сил жизни и смерти, сосуществующих в человеческом организме. Римо пытался описать этот эффект в западных терминах, и самым близким по смыслу оказалась «дисфункция центральной нервной системы в результате силового воздействия». Разница состояла в том, что, согласно медицинским учебникам, пациенту с подобным диагнозом грозит неминуемая смерть, жертвы же Римо неизменно выживали.
Охранник рванулся на второй этаж. Снаружи двое стражей остановили Римо: ему было ведено не шевелиться, пока не будут устранены всякие сомнения, что непорядок, чем бы он ни был вызван, не имеет отношения к лицам, временно допущенным на территорию гарнизона.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что вы не сойдете с места, пока мы не разберемся, что произошло наверху, — разъяснил военный полицейский с револьвером.
В окне второго этажа появилась голова стража, охранявшего гостиную.
— Он говорит, что с ним все в порядке, — доложил страж. — И твердит, что всей душой поддерживает конструктивные элементы.
Наблюдавший за этой сценой Чиун прокомментировал увиденное кратко:
