княжьей враждой и заносчивостью, пыталась, нет, не усилиться, хотя бы просто выжить, съежилась до нескольких княжеств, живущих к тому же недружно… И ведь смогла! С этих самых нескольких княжеств начала возрождаться, позже превратившись в огромную державу.
А объединяла тогда все эти сожженные татарами, бьющиеся со шведами, литвой, уграми, ляхами, ятвягами, рыцарями всех мастей и королевств города и веси единая вера, другой объединительной силы не было. Люди легко привыкали к чужому языку, учились чужим обычаям, перенимали чужие умения, но вера оставалась своя. И пока она была единой, – была жива Русь.
Вот это сумел понять галичанин Кирилл, но он увидел и другое: на Галичине и Волыни эта вера начинает размываться, в том числе и княжьей волей, потому поторопился посмотреть, как во Владимире и Твери, Новгороде и Ростове, Угличе и Москве… К его радости, оказалось, что нет, ни князья, ни люд городской и деревенский не принимали римских послов и не мыслили ничего в вере менять.
Не одним князьям приходилось ломать головы над тем, какой путь предпочесть, митрополит тоже размышлял. И в тяжелом выборе между Русью Галицко-Волынской и Владимиро-Суздальской Кирилл выбрал вторую. Понимал ли он, что при этом теряет Даниила Романовича и его земли? Наверное, но сохранить веру можно было только там, на северо-востоке Руси, и он сделал этот трудный выбор.
Василько Романович жил со своей семьей во Владимире, Кирилл уехал, Андрей тоже остепенился, женившись, и Даниил затосковал совсем. Он не надеялся найти хорошую мачеху своим детям, да и кому? У князя Даниила дети взрослые, даже Устинья заневестилась. И это тоже душевная боль отца, Устинья любимица, к ней, как и ко Льву, всегда ревновали остальные дети.
За кого выдавать ее замуж, чтобы не пришлось потом забирать у мужа, как сестру? К уграм или ляхам не хотелось, одно дело сына женить, он мужчина, ему проще, да и жена за мужем переехать должна. Совсем другое дело – дочь. Когда отдавали старшую, была жива Анна, да и они сами моложе и глупее были. А эту кровиночку кому отдашь?
Но пока Даниил Романович вдруг решил жениться сам! Не бегать же ему по девкам, а схиму надевать тоже не хочется.
Невеста нашлась неожиданно, приехал в Холм племянник литовина Миндовга Товтивил, в очередной раз на дядю жаловался, между делом вскользь посетовал и на то, что сестра уж не ребенок, а мужа не найти.
– Что так? Кривовата, рябовата или вовсе уродина?
– Нет! – ярился княжич. – И собой хороша, и стройна, и не бестолкова, а за кого отдавать?
Даниил Романович покосился на Товтивила, прикидывая, отдал бы он за такого княжича свою Устинью, почему-то решил, что нет, и неожиданно даже для самого себя предложил:
– Давай я женюсь.
– Ты? Женись, девка хороша, много сильных сыновей родит!
Что нашло вдруг на князя Даниила, он и сам не мог сказать, словно бы припекло: женюсь, и все тут! Даже Василько, услышав такую новость, примчался отговаривать. Но теперь уж поздно, обрадованный Товтивил поспешил с известием к своему отцу Давспрунку и самой девушке.
– Как я теперь откажусь?
– Ты о чем думал, когда это говорил?
– Не знаю, – признался Даниил.
– А она некрещеная! – вдруг сообразил Василько.
– Ну и что? Крестят. Ладно, – махнул рукой Даниил, – все одно жениться надо, не век же одному в холодной постели спать. Говорят, хороша собой да неглупа.
Василько согласился, негоже нестарому еще князю волком-одиночкой жить, обета он своей Анне такого не давал, надо жениться. На племяннице Миндовга так на племяннице, в том и своя выгода была: небось не станет всякий год на земли родственника нападать. Хотя, подумав об этом, Василько вздохнул: и поближе родичи меж собой воевали.
Женитьба удачной не получилась. Племянница у Миндовга хоть и хороша, но чужая, так же как у Льва с его Констанцией. Смешно, перед Даниилом встал тот же вопрос: как с ней разговаривать? Лев со своей беседы вел на латыни либо вовсе без слов, а Данилова княгиня и латынь худо знала. Он ждал тепла, ласки, понимания, а получил только выгодный (да и то на время!) союз с литовцем Миндовгом.
Молодая женщина тосковала по родным местам, по родной речи, по своим девичьим грезам…
Ей пришлось креститься, принимая новую веру, она приняла и новое имя, оставив прежнее затаенным в сердце, как свою тайну. Это была ее, и только ее, тайна, пусть все зовут Марией, как назвал такой же долгобородый, как все, священник. И богам она продолжала тайно молиться своим. А чтоб не заметили, придумала, когда на коленях перед их богами стоит, глаза закрывать и со своими разговаривать, прося у Перкунаса прощенья, что вроде как предает его. Все выглядело прилично, никто не придирался.
Мария научилась откликаться на новое имя, для себя она придумала, что это не она, а какая-то другая, которую приходится временно заменять, за которую приходится разговаривать на чужом языке и даже обнимать чужого мужчину. А она настоящая осталась там, у родного очага, и дождется своего времени, когда можно будет вернуться. Молодая женщина ровно и спокойно относилась к мужу, выполняя все требования, свою молчаливость объясняла незнанием языка, выученные молитвы вслух не произносила, о вере никогда не разговаривала.
С детьми проблем у Марии не было. Зато появились с самим Даниилом, тот быстро устал от ровного равнодушия супруги, попробовал объяснить, что не хватает душевного тепла, но не получалось. Пыталась помочь Устинья, она принялась учить мачеху русскому языку, вместе садиться за рукоделие. Но рукодельничала Мария молча, язык хоть и учила, но безо всякой охоты.
– Какая-то она у тебя ледяная! Точно баба снежная, а не женщина! – выговаривала княжна отцу. Тот только вздыхал: женился уж, не разженишься же…
Шли неделя за неделей, но ничего не менялось. Чуть оживилась княгиня, когда в Холме вдруг объявились племянники Миндовга братья Марии Товтивил и Едивид.
Миндовг все больше брал силу, но почти сразу с ним пришлось столкнуться. Сначала он деятельно помогал Даниилу и Васильку воевать с Ростиславом, а потом вдруг изгнал от себя племянников – Товтивила и Едивида, братьев Марии. Куда же бежать изгнанным, как не к сестре в Холм? Ну и Даниилу не заступиться за родичей тоже нельзя, все же братья жены…
Началось новое противостояние с Миндовгом. Даниил быстро сообразил, где найти поддержку против литовцев – у Ливонского ордена. На время литовские дела заслонили все, благо хоть со стороны Галича проблем не было.
Сестра Товтивила и Едивида, убедившись, что Даниил заступается за ее братьев перед Миндовгом, стала вроде как оттаивать, радуя князя редкой лаской. Но это было совсем не то, Даниил частенько вспоминал Злату. А однажды встретил похожую… Прошла, посмотрела строго синим глазом, полыхнула румянцем в ответ на его пристальный взгляд, повела плечиком, и князь почувствовал, что жить без этих глаз не может.
На сей раз Лев его не осуждал, потому как и сам имел любушку.
Теперь князья ездили к любушкам вдвоем. Сначала чуть смущались друг дружку, потом пообвыкли. Мужчине нужна женская ласка, и та жена, которая этого не понимает, может быть уверена, что найдется другая, что приголубит ее супруга. Особенно если этот супруг князь и сильный мужчина. Правда, на сей раз попалась более расчетливая; если Злате не нужны были подарки, радовалась просто потому, что не забыл, подумал, торопился порадовать, то Настасья и сама иногда просила то одно, то другое… Но Даниил никогда жадным не был, правда, чтобы не обижать жену, украшения мастерам заказывал всегда парно, чтоб и той, и другой подарить. Однажды на этом и попался…
Но это случилось уже после замужества его любимицы Устиньи…
Князю не спалось, в опочивальне было жарко натоплено, потому что княгиня любила тепло, а он, наоборот, терпеть не мог жару. Да еще и спать под беличьими одеялами… Иногда даже отговаривался и уходил почивать куда в другое место. Мария не возражала.
Но сейчас Даниил Романович просто сидел, размышляя, а почему не ложился спать, и сам не знал, точно чувствовал что. Так и оказалось.
Когда зашлись лаем собаки на дворе и кто-то заколотил в ворота, мелькнула мысль: «Вот оно!» А что «оно», не знал и сам. По шуму со двора было ясно, приехал не гонец, не один человек, а много, кроме того,
