— Я хочу, чтобы вам с самого начала стало ясно: ваша цель — учиться, моя помогать вам или заставлять вас, хотя я сомневаюсь, надо ли любого из вас заставлять. Меня очень мало волнуют записи в ваших табелях, и я не люблю заниматься диаграммами и прочими ненужными вещами, уводящими от основной цели. Если вы захотите чему-нибудь научиться и у вас окажется необходимая подготовка, чтобы с этим справиться, я готов вам помочь, независимо от того, входит ли это формально в программу вашего обучения. Если у вас не будет необходимых основ, я помогу вам их приобрести. Но в ответ я хочу, чтобы вы сделали кое-что и для меня. Прошло уже много лет с тех пор, как я в последний раз был учителем. И я надеюсь, вы подскажете мне, если я забуду соблюсти какой-нибудь ритуал, который мистер Куинс считает существенным. Ну как, это справедливо?
Вопреки своей семейной лояльности я обнаружила, что мистер Мбеле мне нравится, и очень была довольна, что меня прикрепили к нему ученицей. Правда, я не могла признаться в этом публично.
Когда мы снова оказались в коридорах и шли обратно домой, Джимми вдруг сказал:
— Постой-ка…
Мы остановились, и он повернулся лицом ко мне.
— Я хочу, чтобы ты пообещала мне одну вещь, — произнес Джимми. — Обещай никому не рассказывать про моего деда и про то, что я хочу стать ординологом.
— Это уже две вещи, — съехидничала я.
— Не шути! — умоляюще сказал он. — Ребята устроят мне жуткую жизнь, если узнают, что я хочу заниматься таким странным делом.
— Ничего, я ведь тоже хочу стать синтезатором, — утешила я его. — Ладно, я никому не скажу о тебе, если ты никому не скажешь обо мне.
Мы приняли это как торжественное обещание, и с тех пор все, что когда-либо говорилось в квартире мистера Мбеле, оставалось между нами и никогда не выносилось на публику. Это был, если угодно, оазис в пустыне детского и взрослого невежества, где мы могли спокойно высказывать любые свои мысли, не опасаясь увидеть их опороченными, осмеянными и растоптанными, даже если они того заслуживали. Такие места очень ценны.
— Знаешь, — говорил Джимми, — я рад, что меня перевели. Мне очень нравится учиться у мистера Мбеле.
— Да, — осторожно кивала я, — надо признаться, он совсем не такой, как другие.
Так мы отвечали, если кто-то спрашивал нас о нашем учителе.
Папу я увидела лишь после того, как он закрыл свой кабинет. То есть он закрыл гостиную для новых визитеров в пять часов, но только в одиннадцать ушел последний из них.
— Пап! — взволнованно сказала я. — Ты знаешь, мой новый учитель мистер Джозеф Мбеле!
— М-м-м, да, знаю… — ответил Папа рассеянно, словно это было обычное житейское дело. Он поднялся и принялся складывать бумаги на столе. — Знаешь?! — удивленно переспросила я, усаживаясь на стул рядом.
— Да. Он согласился взять тебя, оказывая мне личную услугу. Я попросил его об этом.
— А я-то думала, что вы с ним враги, — протянула я изумленно. Как я уже говорила, иногда я совсем не понимаю своего отца. Моя душа не милосердна если я против кого-то, я действительно против него. А Папа, конфликтуя с мистером Мбеле, просит его стать моим учителем…
— У нас с ним есть разногласия по некоторым пунктам, — сказал Папа. — Я лично считаю, что его позиция в отношении колоний в корне неверна. Но только то, что человек не соглашается со мной, не делает его злодеем или дураком, и я искренне сомневаюсь, что его знания как-то тебе повредят. Мне они не повредили, когда я изучал у него социальную философию шестьдесят лет назад.
— Социальную философию? — переспросила я.
— Да, — подтвердил Папа. — Я бы не допустил, чтобы ты занималась у человека, который ничему не может тебя научить. И я думаю, ты вполне выдержишь гомеопатическую дозу социальной философии.
— О… — только и произнесла я.
И еще одна вещь говорила в пользу мистера Мбеле: он не устраивал поднимания бровей при виде моего синяка. И его жена тоже, если на то пошло. Я это оценила.
И все же я жалела, что Папа не предупредил меня заранее. Хотя мистер Мбеле мне понравился, это не уберегло меня от нескольких недобрых мыслей в начале нашего знакомства.
Однажды, спустя две недели после нашего переезда, собираясь сообщить Папе, что обед уже приготовлен, я зашла в его кабинет. Папа разговаривал по видику с мистером Персоном, еще одним членом Совета.
— Я знаю, знаю, — сказало со вздохом изображение мистера Персона. — Но мне не по душе делать из кого-либо показательный случай. Если она так сильно хотела еще одного ребенка, почему она не стала воспитательницей в интернате?..
— Несколько поздновато убеждать ее, когда ребенок вот-вот родится, — сухо ответил Папа.
— Согласен. И все же мы могли бы убрать ребенка, а ей сделать предупреждение. Впрочем, обсудим это завтра, — сказал мистер Персон и отключился.
— Обед готов, — сказала я. — О чем этот разговор?
— А, — ответил Папа. — Это об одной женщине по фамилии Макриди. У нее было четверо детей, и ни один из них не сумел пройти Испытание. Она хотела родить еще одного, но Корабельный Евгеник запретил. Но она все равно сделала по-своему.
От его слов у меня во рту возник неприятный привкус.
— Она, наверное, сошла с ума, — пораженно сказала я. — Только сумасшедшая может сделать такое. Почему вы ее не проверите? Что вы вообще собираетесь с ней делать?
— Не знаю, как проголосует Совет, — ответил Папа, — но мне кажется, ей позволят выбрать планету-колонию и высадят туда.
Есть два вопроса, в которых мы не имеем права идти ни на какие компромиссы — перенаселение и Испытание. Стоит чуть уступить, и Корабль погибнет. Представьте, что произойдет, если позволить людям заводить детей каждый раз, когда им это придет в голову. Есть предел количеству пищи, которую мы в состоянии вырастить на ограниченном пространстве, есть предел и количеству мест, где могут жить люди. Вы скажете, что сейчас до этих пределов довольно далеко. Да, но резервов не хватит даже на пятьдесят лет неконтролируемого прироста населения. У этой женщины, Макриди, уже было четверо детей, но ни один из них не оказался достаточно сильным, чтобы выжить. Четырех шансов достаточно.
То, что Папа предлагал сделать с этой женщиной, казалось мне чересчур мягким, даже великодушным. Так я ему и сказала.
— Это не великодушие, — возразил он. — Просто на Корабле существуют законы, без которых мы не выжили бы вообще. И главный закон: или играй по правилам, или ступай куда-нибудь в другое место.
— Все равно я считаю, что ты поступаешь слишком мягко. — Мне это дело отнюдь не казалось пустяковым.
Папа как-то внезапно переменил тему:
— Ну-ка, постой немного смирно… Как сегодня твой глаз? По-моему, гораздо лучше… Да, определенно лучше.
Когда Папа со мной не согласен, а спорить не хочет, он ускользает, поддразнивая.
— С моим глазом все в порядке, — сказала я и отвернулась. Так оно и было на самом деле, между прочим, синяк почти совсем рассосался.
— Ну, прошло уже две недели, как тебе нравится Гео-Куод? — спросил Папа за обедом. — Все так же плохо? Ничего не изменилось?
Я пожала плечами и, сделав вид, что интересуюсь только едой, промямлила с полным ртом:
— Все в порядке.
Это было просто невозможно — признаться, что я здесь несчастлива и никому не нужна, а и то, и другое было правдой. Мне с самого начала не повезло в Гео-Куоде, и тут имелись две причины: одна серьезная, другая поменьше.
Второй причиной была школа. Как я уже говорила, только тем ребятам, которые занимаются на одном с вами уровне по всем предметам, разрешается знать, в каком именно классе вы находитесь. На самом деле, однако, все прекрасно осведомлены обо всех, и те, кто классом ниже или выше, соответственно, краснеют.
