попроворней,Тем более, что понял только суть.Я помню ночь, и помню друга в краске,И помню плошки утлый фитилек.Он изгибался, точно ход развязкиЕго по глади масла ветром влек.Мне бросилось в глаза, с какой фриволью,Невольный вздрог улыбкой погася,Она шутя обдернула револьверИ в этом жесте выразилась вся.Как явственней, чем полный вздох двурядки,Вздохнул у локтя кожаный рукав,А взгляд, косой, лукавый взгляд бурятки,Сказал без слов: «Мой друг, как ты плюгав!»Присутствие мое их не смутило.Я заперся, но мой дверной засовЛишь удесятерил слепую силуДруг друга обгонявших голосов.Был разговор о свинстве мнимых сфинксов,О принципах и принцах, но весомБыл только темный призвук материнстваВ презреньи, в ласке, в жалости, во всем.«Вы вспомнили рождественских застольцев?.. — Изламываясь радугой стыда,Гремел вопрос. – Я дочь народовольцев.Вы этого не поняли тогда?»Он отвечал... «Но чтоб не быть уродкой, —Рвалось в ответ, – ведь надо ж чем-то быть?»И вслед за тем: «Я родом – патриотка.Каким другим оружьем вас добить?..»Уже мне начинало что-то сниться(Я, видно, спал), как зазвенел звонок.Я выбежал, дрожа, открыть партийцуИ бросился назад что было ног.Но я прозяб, согреться было нечем,Постельное тепло я упустил.И тут лишь вспомнил я о происшедшем.Пока я спал, обоих след простыл.
1925 – 1930
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
1930 – 1932
ЛЕТО
Ирпень – это память о людях и лете,О воле, о бегстве из-под кабалы,О хвое на зное, о сером левкоеИ смене безветрия, вёдра и мглы.О белой вербене, о терпком терпеньиСмолы; о друзьях, для которых малыМои похвалы и мои восхваленья,Мои словословья, мои похвалы.Пронзительных иволог крик и явленьеКитайкой и углем желтило стволы,Но сосны не двигали игол от лениИ белкам и дятлам сдавали углы.Сырели комоды, и смену погодыДревесная квакша вещала с сучка,И балка у входа ютила удода,И, детям в угоду, запечье – сверчка.В дни съезда шесть женщин топтали луга.Лениво паслись облака в отдаленьи.Смеркалось, и сумерек хитрый манёврСводил с полутьмою зажженный репейник,С землею – саженные тени ирпенекИ с небом – пожар полосатых панёв.Смеркалось, и, ставя простор на колени,Загон горизонта смыкал полукруг.Зарницы вздымали рога по-оленьи,И с сена вставали и ели из рукПодруг, по приходе домой, тем не менеОт жуликов дверь запиравших на крюк.В конце, пред отъездом, ступая по кипеЛиствы облетелой в жару бредовом,Я с неба, как с губ, перетянутых сыпью,Налет недомолвок сорвал рукавом.И осень, дотоле вопившая выпью,Прочистила горло; и поняли мы,Что мы на пиру в вековом прототипе —На пире Платона во время чумы.Откуда же эта печаль, Диотима?Каким увереньем прервать забытье?По улицам сердца из тьмы нелюдимой! Дверь настежь! За дружбу, спасенье мое!И это ли происки Мэри- арфистки,Что рока игрою ей под руки легИ арфой шумит ураган аравийский,Бессмертья, быть может, последний залог.
1930
* * * Годами когда-нибудь в зале концертнойМне Брамса сыграют, – тоской изойду.Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,Прогулки, купанье и клумбу в саду.Художницы робкой, как сон, крутолобость,С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,Улыбкой, огромной и светлой, как глобус,Художницы облик, улыбку и лоб.Мне Брамса сыграют, – я вздрогну, я сдамся,Я вспомню покупку припасов и круп,Ступеньки террасы и комнат убранство,И брата, и сына, и клумбу, и дуб.Художница пачкала красками траву,Роняла палитру, совала в халатНабор рисовальный и пачки отравы,Что «Басмой» зовутся и астму сулят.Мне Брамса сыграют, – я сдамся, я вспомнюУпрямую заросль, и кровлю, и вход,Балкон полутемный и комнат питомник,Улыбку, и облик, и брови, и рот.И сразу же буду слезами увлаженИ вымокну раньше, чем выплачусь я.Горючая давность ударит из скважин,Околицы, лица, друзья и семья.И станут кружком на лужке интермеццо,Руками, как дерево, песнь охватив,Как тени, вертеться четыре семействаПод чистый, как детство, немецкий мотив.
1931
СМЕРТЬ ПОЭТА
Не верили, – считали, – бредни,Но узнавали: от двоих,Троих, от всех. Равнялись в строкуОстановившегося срокаДома чиновниц и купчих,Дворы, деревья, и на нихГрачи, в чаду от солнцепекаРазгоряченно на грачихКричавшие, чтобы дуры впредь неСовались в грех. И как намедниБыл день. Как час назад. Как мигНазад. Соседний двор, соседнийЗабор, деревья, шум грачих.Лишь был на лицах влажный сдвиг,Как в складках порванного бредня.Был день, безвредный день, безвреднейДесятка прежних дней твоих.Толпились, выстроясь в передней,Как выстрел выстроил бы их.Как, сплющив, выплеснул из стока бЛещей и щуку минный вспыхШутих, заложенных в осоку.Как вздох пластов нехолостых.Ты спал, постлав постель на сплетне,Спал и, оттрепетав, был тих, —Красивый, двадцатидвухлетний,Как предсказал твой тетраптих.Ты спал, прижав к подушке щеку,Спал, – со всех ног, со всех лодыгВрезаясь вновь и вновь с наскокуВ разряд преданий молодых.Ты в них врезался тем заметней,Что их одним прыжком достиг.Твой выстрел был подобен ЭтнеВ предгорьи трусов и трусих.Друзья же изощрялись в спорах,Забыв, что рядом – жизнь и я.Ну что ж еще? Что ты припер ихК стене, и стер с земли, и страхТвой порох выдает за прах? Но мрази только он и дорог.На то и рассуждений ворох,Чтоб не бежала за краяБольшого случая струя,Чрезмерно скорая для хворых.Так пошлость свертывает в творогСедые сливки бытия.
1930
* * * Не волнуйся, не плачь, не трудиСил иссякших и сердца не мучай.Ты жива, ты во мне, ты в груди,Как опора, как друг и как случай.Верой в будущее не боюсьПоказаться тебе краснобаем.Мы не жизнь, не душевный союз, — Обоюдный обман обрубаем.Из тифозной тоски тюфяковВон на воздух широт образцовый!Он мне брат и рука. Он таков,Что тебе, как письмо, адресован.Надорви ж его ширь, как письмо,С горизонтом вступи в переписку,Победи изнуренья измор,Заведи разговор по- альпийски.И над блюдом баварских озерС мозгом гор, точно кости
