Безумные песни отчаянья! Но тише! Криков не надо! Тише, я буду шептать. И ты на мгновенье умолкни, ты, глухо шумящее море. Мне слышится, где-то вдали отвечает моя супруга, Едва уловимо, — о, дай мне прислушаться, тише! Но только не смолкни совсем, ибо ей уж тогда не вернуться. Вернись, любимая! Слышишь, я здесь! Этой созревшею песней я говорю тебе, где я, Этот ласковый зов обращаю к тебе, к тебе. О, берегись, не дай себя заманить! То не голос мой, нет, то ветер свистит, То брызги и шум клокочущей пены, А там — скользящие тени листьев. О, темнота! Безответность! О! Я болен тоскою моей! О, желтый нимб в небесах близ луны, опустившейся в море! О, грустное отраженье в воде! О, голос! О, скорбное сердце! О, мир — и я, безответно поющий, безответно поющий всю ночь! О, жизнь! О, прошлое! Гимны радости Под небом — в лесах — над полями. К любимой! К любимой! К любимой! К любимой! К любимой! Но нет любимой, нет ее больше со мной! Мы расстались навеки! И песнь умолкает. А все остальное живет — сияют светила, И веют ветры, и длятся отзвуки песни, И, жалуясь гневно, могучее старое море по-прежнему стонет, Кидаясь на серый шуршащий песок на берег Поманока. И желтый растет полумесяц — он опускается, никнет, лицом едва не касается волн. И вот восторженный мальчик с босыми ногами в воде, с волосами по ветру, Любовь, таимая прежде, потом сорвавшая цепи и ныне — заполыхавшая вдруг, Значенье той песни, глубо́ко запавшее в душу, И на щеках непонятные слезы, Беседы — втроем, и звуки, и полутона, И дикое старое море, чей ропот угрюмый Сродни был вопросам, теснившимся в сердце ребенка, И выдавал давно потонувшие тайны Грядущему поэту любви. Демон иль птица (сказала душа ребенка), Ты пел для супруги? Иль, может быть, пел для меня? Еще не прощался я с детством, уста мои спали, Но вот я услышал тебя, И мне открылось, кто я; я проснулся, И тысячи новых певцов, и тысячи песен — возвышенней, чище, печальнее песен твоих, И тысячи откликов звонких возникли, чтоб жить со мной, Жить и не умереть никогда. О ты, певец одинокий, ты пел о себе — предвещая меня, И я, одинокий твой слушатель, я, твой продолжатель, вовеки не смолкну, Вовеки не вырвусь, и это вовеки, и стоны любви в душе не стихнут вовеки, Вовеки не стану ребенком, спокойным, таким же, каким был когда-то в ночи, У моря, под желтой отяжелевшей луной, Где все зародилось — и пламя, и сладостный ад, И жажда моя, и мой жребий. О, дай путеводную нить! (Она где-то здесь, во мраке.) О, если вкусил я так много, дай мне вкусить еще! Одно только слово (я должен его добиться), Последнее слово — и самое главное, Великое, мудрое, — что же? — я жду. Иль вы мне шепнули его, иль шепчете, волны, издревле. Из ваших ли влажных песков иль из пены текучей оно? Что ж отвечаешь ты, море? Не замедляя свой бег, не спеша, Ты шепчешь в глубокой ночи, ты сетуешь перед рассветом, Ты нежно и тихо лепечешь мне: «Смерть». Смерть и еще раз смерть, да, смерть, смерть, смерть. Ты песни поешь, не схожие с песнями птицы, не схожие с теми, что пело мне детское сердце, Доверчиво ластясь ко мне, шелестя у ног моих пеной, Затем поднимаясь к ушам и мягко всего захлестнув, — Смерть, смерть, смерть, смерть, смерть. И этого я не забуду. Но песню, которую темный мой демон, мой брат, Мне пел в ту лунную ночь на седом побережье Поманока,
