Закрытые глаза мне заволокло слезой, Чтоб больше мне не видеть уж никогда отныне Ни строгих черт античных, ни женских плеч богини… Так жизнь моя проходит в страданье бесконечном, Хоть взглядом одарила меня одним сердечным. Но ей любви не надо, ей нужно поклоненье… У ног ее склоняюсь, как раб, в немом смиренье, «А что поэт наш пишет?» — уронит вдруг при всех. Издевка, но блаженство мне даже этот смех, О, как я был бы счастлив, когда б она хоть раз Взглянула на того, кто с нее не сводит глаз. Да, да! Я был бы счастлив лишь словом, лишь улыбкой, Ведь мне ее улыбка дороже жизни зыбкой. Но знаешь ли, природа нам жизнь дала, глумясь, Родится гений редко, все остальные — грязь. И мне доступно также то восхищенье миром, Которое когда-то испытано Шекспиром, Я тоже член той секты несчастных и упорных, Кто трудится, мечтая о совершенных формах, Но гений — это гений, велик он сам собой, А я лишь неудачник, обиженный судьбой! Обиженный? Но так ли? Несчастным был тот день, Когда я вдруг увидел прекраснейшую тень? Скользнувшая улыбка, насмешливое слово, — Ужели слишком мало богатства мне такого? Случайный взгляд и ласка, что будет, как отрада, Всю жизнь до самой смерти — такого мало клада? Иного я достоин, и требовать я смею? Хулы мирской не слышу я за спиной своею? Дано ли мне судьбою, чтоб лирой я потряс Не век, как те, другие, хоть день, хотя бы час? Красивые слова я нанизывал уныло, Рассказывая людям, что близко мне и мило… Но таково ль призванье поэта во вселенной? На времени бегущем, как волны, пеной бренной Убогих слов пытаться изобразить красу И лунного восхода и шорохов в лесу? Но сколько б ни писали, и сколько б ни твердили, Поля, леса — все чудо, такие ж как и были, Они всегда прекрасней, чем все писанья наши. Родная нам природа неизмеримо краше Всех виршей современных с их описаньем серым. Печальное занятье твердить вслед за Гомером И прочими творцами известный всем рассказ, Что лучше был поведан в десятки тысяч раз. Да, солнце постарело, земля — старуха ныне: На мыслях и на сердце лежит колючий иней, Лишь груди в восхищенье приводят юных, нас, А красоты искусства слепой не видит глаз… До времени завянув, читаем в пыльной школе Замасленные книги, трухлявые от моли, Из умствований скудных, из тощего бурьяна. Хотим взрастить мы розы иль сочный плод румяный, В мозгах у нас лишь суммы бесчисленных значков, Весь мир для нас составлен, из многих тысяч слов, Невыносимо тесный, он безобразно скроен, Он фразами украшен и на песке построен, Бездушный и убогий, он выглядит печальным. Слепое подражанье твореньям гениальным… Прекрасные, объемлют они все земли, сферы Под взором Калидасы, в гекзаметрах Гомера! Поденщики пера мы. И рифмой и рассказом Мы злоупотребляем, насилуя свой разум… Свинец не станет златом… И наши сочиненья Убогая подделка, не пламень вдохновенья. Я не кузнец, не пахарь, чья жизнь в трудах сурова. Я золочу монету фальшивым златом слова, Разменную монету, медяшки мысли бедной… Сотрется позолота, и жизнь предстанет медной… «Прекрасному, — твердят нам, — даст форма воплощенье». Поэтому к стихам я питаю отвращенье… Ведь человек обязан всегда быть сыном века, Иначе он, несчастный, как умственный калека, Заслуживает только быть запертым в больнице. Пусть там плетет любые пустые небылицы. Не вовремя родиться — несчастие твое… Судьба, увы, дана нам, чтоб проклинать ее. Но если проклинаешь, то, значит, ты — поэт, Век пошлости в проклятьях оставит только след. Между поэтом жалким, что грустно, словно четки, Слова перебирает, чтоб были рифмы четки, И офицером с саблей, спесивым и надменным, Какой быть может выбор? Здесь выбор несомненный! Он женщин восхищает осанкой и мундиром, И дева выбирает его своим кумиром… Права ты, подчиняясь лишь чувственной стихии. Мудра одна природа, а мы глупцы слепые — Ведь к страсти побуждает тебя другое тело; Обнимет он и мнится, что ты помолодела. Ты не сошла с ума, Чтоб вместо офицера вдруг избрала сама Поэта, что ночами не спит, слагая строки И рифмой окрыляя раздумий смысл глубокий… Солдат, он легкой шуткой тебя развеселит, Поэт же слишком робок, насупившись сидит, Он ловок, как улитка, поднять не смеет глаз И, прежде чем он скажет, все взвесит десять раз,
