Йотун приближается из тумана, громадная обледенелая фигура, поросшая, как шерстью, льдистыми иглами, выставив длинные суставчатые лапы, поводя лобастой башкой на гибкой шее. Огромная пасть, усеянная сотнями острых зубов, безглазое лицо переходит в выпуклый лоб, похожий на утыканный ледяными шипами моргенштерн [26], гребни на спине подрагивают в такт шагам.
Снег и его товарищи бьют по надвигающейся громаде в упор из трофейных «МП-40». Стреляют из «люгеров», но ледяной панцирь не берут пули.
С каждым шагом йотун все ближе, выгибает шею, распахнув пасть, издает долгий, тоскливый вой…
– Наддай жару, славяне! – кричит кто-то в тумане.
Снег узнает голос.
Стремительные огненные языки вырываются из тумана.
Охваченный пламенем йотун истошно вопит, поводя лапами. Взвившись яростным всполохом, оседает на взлетную полосу мириадами искр, тлеющих частиц.
Сквозь туман показывается Иванов, в расстегнутой шинели, с «токаревым» в руке, за ним огнеметчики в противогазах.
– Где остальные?!
Тибет отрицательно мотает головой.
– Сидоров?
– Выкарабкается.
Снег озирается по сторонам.
– А где доктор?! – спрашивает он. – Где Хексер?
Иванов непонимающе смотрит на него, показывает за спину.
– Вот же он. Нашли на краю полосы.
Двое бойцов тащат изломанное тело беглеца Блютфляйшера в белом халате.
– Проклятье! – выдыхает Снег.
– О ком речь? – хмурится Иванов.
– О том, кто вывел нас из «Хельбункера»…
Новый звук раздается на краю взлетного поля.
Из раскрытого ангара, рокоча мотором, выезжает «Мессершмитт-Тайфун», гудя винтом, набирает скорость, несется сквозь туман, отрывает шасси от земли.
Иванов стреляет ему вслед из «ТТ», солдаты бьют из автоматов.
– Вот же гадина, – плюет Тибет. – Сами ведь вывели его!
Иванов смотрит на уходящую к горизонту точку, убирает пистолет в кобуру.
– Что с Маркусом?
– Теперь он один из нас. Другого выхода не было, фрицы попытались травануть нас газом.
– Наивные… Я думал, что у него будет выбор. Тот, которого не было у меня.
– Он сам сделал выбор. Когда пополз с нами через минные поля.
– Может, оно и к лучшему.
Молчат, глядя на поднимающийся над зубчатым краем леса рассвет.
– Чертов Блютфляйшер! Жаль, упустили.
– Куда он денется от нас, Снег?
Шаркая сапогами, вошла медсестра, со скрежетом поддев шпингалет, распахнула скрипучее окно, напустив в палату удушливый букет запахов… Цветущей сирени, набухших почек, бензиновой гари, сапожного дегтя, дизельных выхлопов, оружейной смазки, пропотевших гимнастерок и самокруток. И еще целое множество тонких нот, полутонов, истончающихся шлейфов, запахов весны и наступления.
Сидоров и не подозревал, что его ноздри могут воспринимать такую гамму ароматов. Пока был жив.
Медсестра подошла к койке. Она была хорошенькая, но Сидорову не нравилась. Запрещала курить, не разрешала тренироваться больше, чем по полчаса. А уж шприцем колола так, что капитан чувствовал себя горной породой под стахановским отбойником.
Ноги все еще еле слушались, сквозь прикрытые веки видно было прислоненные к спинке койки костыли.
«Наверняка ведьма, – подумал Сидоров про медсестру, – или ворожея, или черт знает, кто еще у них есть. Мне еще столько предстоит узнать. И долго еще придется к этому привыкать. К этой новой НЕжизни».
– Кончай притворяться, капитан. Вижу, что не спишь. Ох, как маленькие прям!
– Опять зад заголять? – Сидоров открыл глаза.
– Потерпишь, пострел. Гость к тебе.
Медсестра поманила пальцем того, кто стоял у дверей.
Вошел Снег, в накинутом поверх формы белом халате, с объемистым бумажным свертком в руках.
– Даю полчаса, – с игривой строгостью погрозила пальчиком медсестра. – Больного нельзя переутомлять!
– Я прекрасно себя чувствую.
Сидоров рассматривал трещину на потолке.
– Рад это слышать, – Снег проводил взглядом уходящую медсестру, в глазах блеснули зеленые искры. – Ух! Нет, ты видел? Это просто ух! Прямо завидую тебе.
– Можешь примерить, – Сидоров указал на костыли. – Ей такие нравятся. Ни днем ни ночью прохода не дает.
– И злой же ты человек.
Снег уселся на пустующую соседнюю койку, скрипнул пружинами.
– Мы тут гостинцев тебе собрали с ребятами…
– Я не человек. Теперь… А гостинцы, к чему? Вкуса я не чувствую.
Снег пожал плечами, положил сверток на тумбочку.
– Когда меня выпустят? – спросил капитан. – Мне не говорят. Талдычат – не волнуйтесь, успокойтесь. Укольчики, сон – лучшее лекарство. Тьфу! Скоро войне конец, а я тут кисну. Сделали из меня инвалида.
– Организм должен адаптироваться. У тебя с ним такая штука произошла, такая метаморфоза, что ого-го. Ему время надо. А уж этого добра-то у нас, знаешь!
– Кончай так разговаривать. Как с ребенком. Что я тебе, мальчишка, что ли? Я командир Красной армии.
– Иванов велел, – развел руками Снег. – Говорит, фашистскую гидру башкой в землю вкопаем – займешься образованием нашего малыша.
– Почему ты?
– Все-таки я тебя укусил. А у нас знаешь, как? Если кого укусил, то в ученики его, или уж доедай все, что на тарелке.
– Но вы так не делаете почти никогда, запрещает этот ваш Совет, – устало кивнул Сидоров. – Я помню… Все, как у людей.
– Во всяком случае, это лучше, чем…
– Брось. Просто ворчу. Устал торчать здесь без дела. Когда, Снег?
– Что когда?
– Ну, как говорит твой Иванов, башкой в землю? Гидру?
– Скоро. Чуть-чуть осталось, Маркус. А ты поправляйся пока, адаптируйся… Ждем.
– Куда вас перебрасывают?
– Потсдам.
Сидоров заскрипел пружинами, поднялся на кровати, не обращая внимания на боль в ногах:
