– Значит, действительно скоро! А я тут валяюсь развалиной…
– Зато есть время подумать, чем после войны заниматься будешь.
– Учиться, – сказал капитан. – Я быстро учусь, еще на курсах говорили. На врача пойду, глядишь, придумаю, как лечить вас от этого всего… И кончится ваша тайная жизнь.
– От смерти лекарства еще никто не придумал.
Снег встал с койки.
– Слушай, чего Иванов так обо мне печется? Будто я ему сын родной.
– Не сын, – покачал головой Снег. – Но ты сам поразмысли, неспроста же у вас в роду все Иваны… Только тебя одного в честь товарищей Маркса и Кустодиева назвали. А за родню – за нее держаться надо, братец… Ну, бывай!
То ли шутит, то ли нет.
Сидоров хмыкнул. Вспомнив, как принято у них говорить, сказал вслед:
– Удачной охоты, братец! Вломите этим гадам. Товарищи вампиры.
Наталья Караванова
Там
Весна пахнет снегом и вербой. Снежинки ложатся на серую воду и тают, не оставляя следов.
Тонут.
Весна на ощупь – жесткая, как прошлогодняя осока. А цвет у нее синий. Как-то так получилось – осока желтая, река свинцовая, снег и тучи седые. А весна – синяя.
Я в ней растворяюсь, сознательно, вдумчиво, нарочно медленно, чтобы ощутить каждый миг процесса…
Это не метафора, это так на меня действует анальгетик.
Вода убаюкивает, вращение снежинок наволакивает дрему. Я почти ощущаю тихий плеск весел, движение тугой воды – совсем рядом, можно дотянуться…
…Но Этот снова выдергивает меня во тьму. Не рукой, рукой ему не дотянуться. Голосом.
– Эй! Заснула, мать твою?! Ну-ка не спать!
Молчу из упрямства. Молчу, чтобы услышать в его мерзком голосе хоть намек на беспокойство.
Но он продолжает командовать. Как будто есть разница, здесь я или уже нет.
– Отозвалась, быстро! Слышишь меня?
Сбоку происходит какая-то возня, сопенье. Матерный шепот. И снова:
– Проснись, дура!
Отвечаю неохотно:
– Заткнись. Я не сплю.
Темнота давно не угнетает. Угнетает Этот, возомнивший себя, по меньшей мере, будущим героем легенды. Как его зовут – не знаю и знать не хочу. Этот, и все.
Долго молчать он не может. Но самое мерзкое, он требует, чтобы я тоже не молчала.
– Тогда разговаривай!
– Как?
– Как хочешь. Но чтобы я тебя слышал.
Я запеваю, старательно фальшивя: «Из-за острова, на стрежень, на простор речной волны…» Этот, спереди, терпит. Крыть ему нечем. Сам напросился. Но слов дальше я не знаю и потому замолкаю. Спрашиваю:
– Ну, как?
– Хреново. Слушай, мне тут слева какой-то свет мерещится. Может, посмотришь?
– Слева и спереди?
– Нет. У меня за плечом. За левым. Сверху.
Нет там ничего. Ни отблеска, ни луча. За минувшие часы я уже настолько привыкла к тьме, что, если бы обнаружила хоть намек на отсвет, давно бы сказала.
– Пусто. Темно.
– А руку туда протянуть можешь?
– А как? Во-первых, тут переборка, во-вторых, у меня левая рука прижата, а правая не дотянется. Проверяла.
– До чего не дотянется?
– До чего угодно.
В моем деле главное – не дергаться. Анальгетик анальгетиком, а любые резкие движения тревожат сломанное ребро. Или у меня два ребра сломано? Не знаю. Догадываюсь только, что одно сломано точно. И вертеться в кресле ужом, как этот, я просто не могу.
Пауза. Недлинная. Он говорит:
– Что такое «рыбалка» знаешь? Хотя откуда тебе…
– Это почему? Даже обидно.
– Да? Ну, расскажи тогда…
– Да ну ее. Не люблю.
– А что любишь?
– Люблю, когда костер горит. И когда пахнет влажным лесом. Весну люблю.
Пауза. На этот раз чуть длиннее.
– В «города» играть умеешь?
– Да.
– А будешь?
