безбытности, житья в коммуналках, ночного сидения над листом бумаги с непременным стаканом крепкого чаю и папиросой, — ибо днем царит семейственный хаос… О просторном и светлом кабинете на втором этаже, где стоит напряженная тишина и откуда открывается простор поля, сумрак далекого кладбища, золото церковных куполов. Ясность, даль, простота — как соответствовало окружающее его новым художественным принципам! Но постепенно к этим мыслям, видимо, добавились другие, реальность подверглась символической переработке, и вот философия пригорода как ипостаси исторической «обочины» и образ пригородного жителя как очередная модификация образа «свидетеля» утверждаются в пастернаковском сознании. Больше того, они символически организуют его новую, после долгого молчания наконец-то написавшуюся книгу «На ранних поездах» (1936–1944). Цикл «Переделкино» играет в ней стержневую роль. Пространство мира изображено здесь как «глухое», отомкнутое от истории, политики, городской суеты «снежной густой занавеской», чащей, из которой «к дому нет прохода». И в то же время — как пространство настежь открытое, отверстое во все концы. Так, в стихотворении «Сосны» «причтенный» к лику подмосковных сосен, к нескончаемому природному бытию, «бессмертный на время» герой сквозь «разбеги огненных стволов» видит море, волны, «публику на поплавке», южный портовый город, «пристань Истории».
Так что не о бегстве от Истории в Природу, от Города в Пригород написана книга «На ранних поездах» (а значит, не таков был и духовный выбор поэта!). Но можем ли мы сказать, что соблазн такого «бегства» начисто отсутствовал? Нет. К тому подталкивало все — в том числе и писательская судьба послевоенного Пастернака: в 1948 году был почти полностью уничтожен тираж последнего прижизненного сборника его стихов. Оставалась открытой лишь «вакансия» переводчика, и так легко было от ужаса окружающей жизни спрятаться в перевод, раствориться в переводимом тексте, затеряться в нем. Многие делали — пусть вынужденно — именно такой выбор. Но Пастернак в эти годы не только все больше и больше переводит — все активнее пишет роман, а роман — жанр особый, он не дает возможности своему автору сойти с исторической арены. Напротив — в конце концов выталкивает на нее (что с Пастернаком в итоге и произошло). Недаром действие одной из последних частей «Доктора Живаго» протекает в своего рода романном Переделкине — в Вырятине, в заброшенном доме, где доктор и Лара скрываются от неминуемого ареста. Как они хотели бы, чтобы дом этот стал их укрытием от Истории! Как хорошо в нем, отгороженном от города лесом, вести жизнь, от века заповеданную человеку, — хозяйствовать, воспитывать ребенка, любить, писать стихи — и не знать, не ведать о том, что творится вокруг, какие исторические стихии бушуют там, далеко! Но именно эта отомкнутая жизнь в вырятинском домё и оказывается последней остановкой на пути героев к разлуке, к краху всей их жизни и всех их надежд!
Поэтому не удивимся, заметив, что в центральном стихотворении сборника, по «имени» которого он и назван, предельно обнажена, чуть ли не сведена к аллегорической прямолинейности символика жизни на отшибе, на «крайней даче», а также символика железной дороги, Переделкина, Москвы.
Путь к железнодорожной станции — это путь через всемирное пространство — «надмирное», гулкое, в обществе звезд. Железная дорога соединяет его — и Москву, в которой одиночество принципиально немыслимо и где место обособленной всемирности занимает всечеловеческое переплетение судеб. В каком же из «пространств» живет Поэт? Он — в постоянном пути от одного к другому: «Всегда, когда необходимо, / По делу в городе бывал».
Важно, что в этом стихотворении снимается и другое значимое для пастернаковских борений «с самим собой, с самим собой» противоречие. «Всю жизнь» он «быть хотел как все», всю жизнь страдал от вынужденного духовного о иночества — и вот ему открылась форма человеческого единения, которая позволяет оставаться каждому самим собою, не нивелирует личность, в то же время включая ее в некую надличностную общность. Имя этой общности — народ, Россия. Не класс, не слой, не государственность и гражданство, не замкнутая родством по крови нация, не народные массы, а именно народ как коллективная индивидуальность. Эта идея давно у Пастернака вызревала: в «На ранних поездах», она перестала быть абстрактной идеей и стала — жизнеощущением:
Грянувшая вскоре война, эвакуация на Каму, в Чистополь; поездка в 1943 году в действующую армию — все это укрепляло в поэте новое жизнеощущение. Иллюзии первых послевоенных лет о возможности и неизбежности поворота власти лицом к победившим грозного врага людям развеялись, а жизнеощущение осталось и во многом было духовной закваской главного труда всей второй половины пастернаковской жизни — романа «Доктор Живаго». Начало работы над ним Пастернак рассматривал как нечто большее, чем просто вступление в новый период творчества: «Я давно (…) томился (…) благополучно продолжающимися положениями стихотворчества (…) как непрерывный накапливанием промахов и оплошностей, которым хотелось положить разительный (…) конец, которые требовали (…) чего-то сразу сокрушающего привычные для тебя мерила, как, например, самоубийства в жизни других или политические судебные приговоры, — (…) обязательно, чтобы это круто и крупно отменяло все нажитые навыки и начинало собою новое, леденяще и бесповоротно…
Я не говорю, что роман нечто яркое, что он талантлив, что он — удачен. Но это — переворот. Это — принятие решения (…) И — о, счастье, — путь назад был раз навсегда отрезан»[122]. Мотивы, знакомые нам и по марбургскому эпизоду, и по временам «Охранной грамоты»: новый разрыв — новое решение — новый поворот в творчестве.
«Доктор Живаго» — роман об участи человека в Истории. Его герои испытываются огнем русской революции, которую Пастернак считал поворотным событием в судьбах XX века. Они занимают по отношению к ней разные позиции — и в зависимости от занятой позиции Складываются их судьбы. Они могут оказаться милыми середнячками, если предпочтут мужеству личного отношения к происходящему соблазн растворения в обывательском «общем мнении», — как друзья детства Юрия Андреевича Миша Гордон и Ника Дудоров… Они могут сложить голову ни за что ни про что, ринувшись в самую гущу событий, смело, безоглядно, но опять же подчинившись массовому порыву, — как Стрельников-Антипов. Но они могут и пройти сквозь огненное колесо Истории своим путем, перпендикулярным общему, — как проходит (в этом совпадая с автором романа Борисом Пастернаком) Юрий Андреевич Живаго… Такой путь не сулит победы в финале, не избавляет от роковых ошибок и позора (Живаго, почувствовав в Ларе жажду разрыва, попросту отдает ее в руки Комаровскому, ее «злому гению» с юных лет). Но только этот путь достоин человека и его призвания в мире. Во всяком случае, если человек — художник.
А Юрий Андреевич — именно художник, поэт; в его судьбе, по пастернаковскрму свидетельству, отразились судьбы Блока, Маяковского, Есенина и самого Пастернака. Почти все испытания, которые сулит «вакансия поэта» и о которых шла речь, выпадают на долю Живаго. Соблазн активного действия, соблазн обезличивания, соблазн отречения от опасного дара, соблазн «сложности» знакомы ему. Он, чья фамилия образована от выражения Сын Бога Живаго, а имя отсылает сразу и ж легенде о Георгии Победоносце[123], сразившем змея, и — к юродивости, мучительно переживает свое несоответствие великому образцу Христовой жизни, заповедавшей нам высокую трагедию личной жертвы как единственно возможное разрешение всех царящих в бытии противоречий. Но у Юрия Андреевича есть одно неоспоримое преимущество перед окружающими, один непреложный довод запасен им для Судного дня. С начала и до конца он остается самим собою и добровольно идет на жизнь «в страдательном залоге». За это, словно в восполнение реальной биографии, ему и дается возможность прожить свою идеальную судьбу в биографии духовной, воплощением которой становится тетрадь его стихотворений. Именно она завершает роман. Если в реальной биографии Юрий — носитель «языческого» имени — терпит поражение
