И осветивший утро бытия,
В свои объятья принял он тебя.
И возлюбивши молодость твою,
Вложил в уста волшебное - люблю!
А даровавши чистоту души
Просил тебя: - лишь веру сохрани!
И пронеси ее через года,
Закону чести - верен будь всегда,
Утратив часть - ты потеряешь все,
Продашь лишь кроху - ты уже ничто!
Восторг любви, безумие печали
Надеждой счастья молодость венчали.
Но сможешь, пронести ли сей венец?
Иль уронив его, найдешь здесь свой конец.
Пролог
Хвост дракона, словно смертоносный меч, разрубил ночное небо на две почти равные части.
Всегда неимоверно глубокое, пронизанное мириадами особенно ярких в конце лета звезд - сейчас, оно поблекло, затаилось. Даже извечные сестры-соперницы за трон королевы ночи Тая и Гея, спрятавшись за молочной вуалью, не рисковали открывать свой лик.
На небосклоне властвовал лишь он один, прилетевший из невообразимой дали, посмевший соперничать с самим Оризисом, не желавший уступать ему место даже днем. Непослушные звезды, дракон играючи швырял вниз, сжигал яркими точками, нещадно сек землю огненным дождем. И пусть его капли не достигали цели, сгорая по пути, но страх наполнил души людей, заставил умолкнуть птиц, а зверей забиться глубоко в норы.
Лишь ворки, поднимая мохнатые морды кверху, злобно скаля зубы и сверкая желто-зелеными глазами, тянули свою жуткую погребальную песнь. Она спустились с Лотширских гор, оставив без присмотра Урочище Саламандр, где раз за разом сверкали молнии, не сопровождаемые привычными раскатами грома, подошли вплотную к стенам Лота. Они несли с собой смерть, вселяли ужас в сердца затаившихся за деревянными стенами людей и уходили лишь на рассвете, чтобы с наступлением сумерек вернуться вновь...
В Торе не было ворков, но страх крепко держал его жителей холодными, липкими пальцами за горло. Вместо беспощадных бестий в город проникли укутанные в мышино-серые рясы служители Создателя во главе с немощным Фергюстом. С пеной у рта они предрекали еретикам геену огненную. Призывали раскаяться, придти в лоно Истинной Веры, разрушить храмы языческих богов.
Наступили смутные времена...
Далеко-далеко, за горным перевалом, среди холмов и бескрайних полей Дактонии тоже было неспокойно. Гордые дактонцы, не склонившие голов, а так, лишь чуть нагнувшие их перед Создателем, презрительно смотревшие в лицо смерти легионов герцога Ригвина, семнадцать лет тому назад пришедших наказать их за гордыню и непослушание. Они не могли не видеть дурных предзнаменований: птиц, на месяц раньше улетевших за Мильское море, рыжих трудяг-пчел да мохнатых шшелей, упорно не желавших покидать свои ульи. А также трусливо подвывавших на Небесного дракона собак, ранее не боявшихся бросаться на случайно забредшего в их края одинокого ворка. На стремительно дорожавшие зерно, сушеное мясо и рыбу...
Да что там гадать... Прилетавший раз в триста лет Небесный дракон знаменовал беду. Его тень пала на землю...
Часть T
Леон Барель
Леон за эти годы ничего не забыл... Ничего...
Ни яркого, слепящего в кромешной мгле, света факелов потрескивавших в руках Филиппа и Власта, ни угрюмых каменных сводов беспощадно сжимавших, то будто сжалившись, на время отпускавших подземную реку из вечного плена; ни журчания ее мрачных вод, вселяющих в душу страх - то стремительно несущихся в узких местах, то плавно текущих в широких галереях.
Холод, царивший в подземелье, казалось, терпеливо дожидался своего времени, чтобы вырваться на поверхность и завладеть всей Лотширией, открыть дорогу колючей и безжалостной горной зиме. Сейчас, он пробовал силы на беглецах - заставлял их тела дрожать, а руки и лица неметь.
Леон не столько греб, сколько осторожно направлял ход лодки. Одно движение и все - смерть. Трехглавый нетерпеливо поджидал момент, когда они окажутся в воде.
Барель старался не смотреть на факел в руке сидящего на носу лодки Филиппа. Тогда он надолго терял ориентацию и, даже закрывая глаза, видел лишь пятно света. А этого допускать ни в коем случае было нельзя...
А вот думать можно.... И даже - очень и очень нужно...
Могильную тишину нарушали только всплески весел, негромкое хныканье дрожавшего от холода Власта, да недовольное сопение Филиппа.
'Глупость! Какая глупость! - размышлял Леон. - Мы же замерзнем раньше, чем умрем с голоду. И о чем только думал Гюстав? Золотом и каменьями сыт не будешь, не согреешься. Неужто забыл о такой 'мелочи'? Не может быть...'
-- Филипп, маркграф о провианте, одежде тебе ничего не говорил? Ну-ка, вспоминай! Без них нам не выжить.
-- За первым поворотом должен быть тайник...
-- Чего же ты молчишь?
-- Так мы еще не доплыли... Придет время, скажу...
'Вот, гаденыш, не верит! - Подумал Леон, уловив страх и недоверие в голосе мальчишки. -- Думает, прирежу. Понимает, что их жизни в моих руках. Сам, наверное, так бы и поступил'.
Невольно вспоминалось, как он добивал раненого головореза стулом.
'А ведь верно мыслит! Достойный сын своего батюшки. Пожалуй, для меня это самый лучший выход'.
Но Леон знал, что так не сделает. И вовсе не из-за клятвы, данной Гюставу, - и без этого слишком много на его совести гнусных делишек... Взять хотя бы - Де Гри... Детей он постарается спасти и пристроить... А там,.. там будет видно.
Мерцающий свет факела выхватил из кромешной тьмы мысок, за которым река делала крутой поворот, металлический штырь с кольцом и каменные ступеньки, поднимавшиеся по склону вверх.
-- Похоже, здесь... - неуверенно прошептал Филипп.
Но Барель уже догадался и сам. Причалив к пологому месту, скомандовал:
-- Ну-ка, Филипп, давай на берег, привяжи лодку.
Сам же, взяв факел, помог выбраться Власту.
Через каждые десять ступеней на таких же штырях, что и у воды, были привязаны сухие
