Лучше бы он этого не говорил, потому что при упоминании о бассейне Митька снова ожесточился.
— Ну и шут с вами! — закричал он на весь класс. — Все вы липовые дружки, пучок — пятачок!
— Выйди, Линев, вон из класса, — спокойно приказал Селиван Аркадьевич, — а завтра пусть мать придет. Мне твои фокусы надоели.
И он продолжал объяснять урок, пока Митька медленно и обреченно складывал в портфель свои тетради и книжки.
Потом он, сгорбившись, двинулся к двери и все, затихнув, глядели на него.
— Все из-за Таньки. Из-за нее, из-за нее! Это она все устроила, — злорадно прошептала на весь класс вредная сплетница Пузакова Таисия.
Митька услыхал это и вздрогнул, и на миг остановился, но потом снова медленно побрел к выходу.
И Селиван Аркадьевич, видно, тоже услышал, потому что вдруг прокашлялся, вроде бы даже каким-то смущенным кашлем, и неожиданно сказал:
— Это… кхм… Линев! Ладно, иди проветрись, а мать можешь не звать. На сей раз прощаю. Но в следующий раз, — голос его уже уверенно зарокотал, — если еще в классе услышу, настанет у тебя плохая жизнь, понял?
Митька, не оборачиваясь, кивнул и вышел вон из класса в пустой, гулкий коридор, зацокал по кафелю подковками.
VIII. Как человеку заболеть
Пузакова Таисия, которая ни в коем случае не разрешала называть себя Таськой, потому что считала имя это неблагозвучным и слишком простецким, и потому называемая всеми просто Пузо, трещала, захлебываясь:
— Я все знаю! Я все, девочки, как есть, знаю! Эта воображала на Митьку директору нажаловалась. Она еще давным-давно, еще когда мы с ней незнакомые были и потому дружили, говорила, что Линев про нее в лифте «дура» написал. Она, эта Танька, нос-то задирает, девочки, задирает! Говорит мне — сплетница, а сама прямо — директору. Ждала, ждала и выждала! Я все, как есть, девочки, знаю! Ей-богу, знаю!.
Митька услыхал это случайно. Вот уж три дня, как он себе места не находил. Таня в школе не появлялась.
Девочки, которые были у нее дома, говорили, что она больна, у нее грипп или даже свинка, но Митька-то знал, что это все враки. Свинкой в малышовой группе детсада болеют, а грипп в Ленинграде уже прошел. Кончился грипп.
Митька считал, что Таня просто от несправедливых его слов заболела.
И он не знал, куда себя деть, что сделать.
Митька казнился, переживал, хотел пойти к ней домой, будто общественник и делегат, но испугался, что Таня не захочет с ним разговаривать и тогда ему совсем уже будет труба.
А тут еще этой сплетницы такие дурацкие слова.
Но тут к Пузаковой Таисии подошла Надя и сказала:
— Эх, была бы ты, Пузо, чуточку поумней и не такой дохлой, вот бы наложила я тебе по шее! Ох, и дала бы я тебе за твой очень длинный язык фиолетового цвета!
Пузакова Таисия взвизгнула и попятилась.
— Во бешеная! Во бешеная! — заверещала она. — Танечка ваша, воображала, наябедала, а она лезет и еще обзывается. Что, неправда?!
— Совсем ты глупое, Пузо, пустое, как барабан. Ну ни капельки в твоих словах нету правды, — печально сказала Надя и отошла.
И, видно, так она это сказала убедительно, что даже оскорбленная Пузакова Таисия притихла и не произнесла ей вслед ни словечка, а другие девчонки от нее отодвинулись, будто не у Тани, а у нее была опасная болезнь — свинка, очень заразная для людей. А Митьке захотелось подойти к Наде и поцеловать ее. Никогда в жизни не хотелось ему такое, а тут вдруг захотелось. Но он знал, что ничего из этого не получится, не такой Надя человек, чтобы целоваться с теми, кто обижает ее друзей.
А потом Митька узнал, что Таня действительно больна, настоящей болезнью, называется она бронхит и случается от простуды, а не от обидных слов.
Но узнал он и другое, — девчонки рассказали, а им Танина мама, — что перед тем как заболеть, Таня целый день не была дома, пришла только вечером, закоченевшая вся, как ледышка, с мокрыми ногами, без варежек, она их где-то потеряла, и с красными, будто заплаканными, глазами.
А когда мама и папа стали ее ругать и спрашивать, где она была, Таня ничего не захотела рассказывать, а только повторяла одно и то же тусклым голосом: «гуляла». Тусклым — это ее мама сказала, потому что она звукорежиссер и понимает, какие бывают у людей голоса. А на следующий день у Тани поднялась температура, сделался сильный кашель и вот — бронхит.
И когда Митька все это узнал, то понял, что хоть и бронхит, а все равно он ужасно виноват, что, конечно же, из-за него она простудилась. Наверное, бродила целый день по морозу, обиженная, замерзшая, одинокая, печальная, с мокрыми ногами, гордая, без варежек, несчастная, и думала: какая свинья этот Митька Линев!
И когда Митька понял все это, ему тоже захотелось заболеть.
Он сунул в один карман варежки, в другой шарф и стал упрямо бродить вокруг дома совсем одинокий и печальный.
И пытался думать печальные умные мысли.
Но умных, как назло, почему-то в голову не приходило, лезла всякая дрянь.
«Ну, варежки потерять, конечно, можно, это запросто, — думал он, — но вот что интересно: как это она умудрилась ноги промочить? Ведь ни одной лужи нигде в такой мороз не найдешь. Нева и та замерзла».
Он попытался от этой неважной мысли отмахнуться, хотел подумать о чем-нибудь возвышенном и красивом, но ничего не выходило.
Танина мама ведь ясно говорила — пришла с мокрыми ногами. Не станет же она врать.
И потому Митька решил, что ходить ему с сухими ногами в теплых ботинках нечестно. Можно хоть год проходить — не закоченеешь.
Но и не пойдешь домой ради такого нелепого, на посторонний взгляд, дела!
И хоть мамин взгляд никак нельзя было назвать посторонним, Митька не сомневался, что с мокрыми ногами она его на улицу не выпустит. Тогда он направил свои, пока еще сухие, ноги в школу.
Дежурная нянечка очень удивилась, но Митька сказал, что забыл в классе тетрадку, и она его впустила.
Митька быстренько вбежал в уборную, подошел к самому низкому умывальнику, который для первоклашек, и открыл кран.
Несколько секунд он колебался, но потом глубоко вздохнул и сунул под тугую, холодную струю сперва одну ногу в ботинке, затем другую.
Ногам сразу же стало плохо и мокро, но Митька для верности еще разок повторил эту процедуру и только тогда направился к выходу, оставляя на полу расплывчатые следы. В ботинках противно хлюпало, и ступням внутри стало скользко и просторно, будто ботинки неожиданно сделались на несколько номеров больше.
— Вот идол-то! И где ты только воду отыскал! По всему коридору наследил, поганец, — проворчала нянечка, выпуская Митьку.
На дворе Митька сперва ничего не почувствовал, но уже минут через пять ботинки сделались как железные, а замерзшие носки начали царапать лодыжки.
