Они не могут позволить себе ни дня отдыха — только шагать и шагать. Девять, десять, двенадцать часов в день. Запаса продуктов на очередном складе хватает лишь на то, чтобы дойти до следующего. День-другой задержки, и весь отряд окажется на грани гибели…
11 февраля на спуске по леднику Бирдмора они заблудились. Дымка, туман. 'То нам казалось, что мы взяли слишком вправо, то… слишком влево'. Кругом трещины. 'Были минуты, когда казалось, что найти выход из этого хаоса почти невозможно… Лыжи мешали. Пришлось их снять. После этого мы ежеминутно стали попадать в трещины. Великое счастье, что все обошлось без беды'.
Вечером, после 12-часового перехода, 12-часового блуждания, впервые пришлось уменьшить рационы. Утром обнаружили старый след и… опять сбились с пути. Угодили в настоящий лабиринт трещин. Вновь полуголодная ночевка. Провизии осталось всего на один раз. Где склад, неясно. 'Во что бы то ни стало завтра должны туда дойти. Пока же мы бодримся через силу. Ясно одно — попали в тиски'.
На следующий день, когда склад был уже найден (пищи здесь всего на три с половиной дня), когда они почти сытые сидели в палатке, Скотт записывал: 'Вчера мы пережили самое тяжелое испытание, какое приходилось испытывать за все путешествие. Оно оставило в нас жуткое ощущение угрожающей опасности. Опасность теперь миновала, но ясно одно — нужно спешить. Впредь провизию следует распределять таким образом, чтобы в случае непогоды мы не оставались без нее. Нельзя так рисковать'.
Теперь в дневнике почти постоянно: до склада столько-то миль, продуктов на столько-то дней. 'Тащимся через силу, подстрекаемые страхом голода'.
Они сократили рационы, сократили время на сон. Шагать и шагать.
Эвансу с каждым днем все хуже. 16 февраля в дневнике Скотта запись: 'Эванс, кажется, помрачился в уме'. Нет возможности ни подкормить его, ни положить на сани. Он бредет по санному следу, падая, поднимаясь, снова падая и снова поднимаясь.
Днем 17 февраля, когда сделали привал, Эванс далеко отстал. Как обычно. Никого это не встревожило. Заварили чай, позавтракали. Фигура Эванса все еще виднелась далеко позади.
Скотт: 'Я первый подошел к нему. Вид бедняги меня немало испугал. Эванс стоял на коленях. Одежда его была в беспорядке, руки обнажены и обморожены, глаза дикие. На вопрос, что с ним, Эванс ответил, запинаясь, что не знает, но думает, что был обморок. Мы подняли его на ноги. Через каждые два-три шага он снова падал. Все признаки полного изнеможения…'
Теперь четверо бредут по бесконечной белой пустыне — Эванс скончался, не приходя в сознание. Теперь можно немного увеличить ежедневные рационы, но спешить надо по-прежнему.
Новая беда — топливо. Банки с керосином, которые лежат на складах, почему-то оказываются полупустыми. Топлива едва хватает на приготовление пищи. Нельзя подогреть даже лишнюю кружку воды, и зачастую они грызут мерзлый пеммикан. Обувь не просыхает, безнадежно смерзается за ночь. По утрам они с трудом натягивают ее на ноги, полтора-два часа уходит только на то, чтобы обуться. Теперь даже днем, на ходу они мерзнут. Ветер, кажется, пронизывает насквозь.
Кончилось антарктическое лето. Надвигается зима. Уже сейчас минус 30 — минус 40. Поверхность ледника покрыта тонким слоем шершавых кристаллов. Ветер попутный, сильный, но они порой даже не в состоянии сдвинуть сани. При низких температурах снег, как песок… Двенадцать миль в день, одиннадцать, шесть, пять с половиной. 'Положение наше очень опасное. Не подлежит сомнению, что, так нестерпимо страдая от холода, мы не в состоянии совершать дополнительные переходы'.
2 марта Скотт записывает в дневнике: 'Отс показал свои ноги. Пальцы его в плачевном состоянии, очевидно, обморожены во время последних ужасных холодов'.
6 марта: 'Бедный Отс не в состоянии тащить… Он не жалуется… удивительно терпелив; я думаю, ноги причиняют ему адскую боль'.
И в тот же день: 'Будь мы все в нормальном состоянии, я все же надеялся бы выпутаться. Нас страшно связывает бедный Отс'.
В эти дни каждая запись в дневнике Скотта настолько значительна, что хочется цитировать его целиком. Комментарии тут излишни.
'Четверг, 8 марта… Хуже и хуже. Левая нога бедного Отса никоим образом не дотянет… У Уилсона с ногами теперь тоже нехорошо… Сегодня утром мы сделали 4 1/2 мили, до склада осталось 8 1/2 мили. Смешно задумываться над таким расстоянием, но мы знаем, что при такой дороге мы не можем рассчитывать и на половину наших прежних переходов, да и на эту половину мы тратим энергии почти вдвое. Главный вопрос: что найдем мы в складе?.. Если… там опять мало топлива, Бог да помилует нас!'
'Суббота, 10 марта… Вчера мы достигли склада у горы Хупер. Хорошего мало. Нехватка во всем. Не знаю, виноват ли тут кто… Катимся неудержимо под гору. У Отса с ногами хуже… Сегодня утром он спросил Уилсона, есть ли у него какие-нибудь шансы. Уилсон, понятно, должен был сказать, что не знает. На самом деле их нет. Я сомневаюсь, что и без него мы могли бы пробиться. Погода создает нам гибельные условия. Наши вещи все больше леденеют, ими все труднее и труднее пользоваться. Но, конечно, самой большой обузой является бедный Титус…'
'Воскресенье, 11 марта. Ясно, что Титус близок к концу. Что делать нам или ему — одному Богу ведомо. После завтрака мы обсуждали этот вопрос. Отс, благородный мужественный человек, понимает свое положение, а все же он в сущности просил совета. Можно было только уговаривать его идти, пока хватит сил. Наше совещание имело один удовлетворительный результат: я просто приказал Уилсону вручить нам средство покончить с нашими страданиями. Уилсону оставалось повиноваться, иначе мы взломали бы аптечку. У нас у каждого по 30 таблеток опиума, а ему оставили трубочку с морфием…'
'Пятница, 16 марта или суббота, 17. Потерял счет числам… Жизнь наша — чистая трагедия. Третьего дня за завтраком бедный Отс объявил, что дальше идти не может, и предложил нам оставить его, уложив в спальный мешок. Этого мы сделать не могли и уговорили его пойти с нами после завтрака. Несмотря на невыносимую боль, он крепился, мы сделали еще несколько миль. К ночи ему стало хуже. Мы знали, что это — конец… Конец же был вот какой: Отс проспал предыдущую ночь, надеясь не проснуться, однако утром проснулся. Это было вчера. Была пурга. Он сказал: 'Пойду пройдусь. Может быть, не скоро вернусь'. Он вышел в метель, и мы его больше не видели… Мы знали, что бедный Отс идет на смерть, и отговаривали его, но в то же время сознавали, что он поступает как благородный человек и английский джентльмен. Мы все надеемся так же встретить конец, а до конца, несомненно, недалеко…'
К вечеру 19 марта до большого, заложенного еще осенью склада 'одной тонны' оставалось всего 11 миль — два десятка километров. У всех обморожены ноги, сам Скотт записывает в дневнике: 'Лучшее, на что я теперь могу надеяться, это ампутация ноги; но не распространится ли гангрена вот вопрос'.
И все же они по-прежнему готовы к борьбе. Если бы не шторм… День за днем, десять дней подряд.
За эти дни всего три лаконичные записи:
'Среда, 21 марта. Вчера весь день пролежали из-за свирепой пурги. Последняя надежда: Уилсон и Боуэрс сегодня пойдут в склад за топливом'.
'Четверг, 22 марта. Метель не унимается. Уилсон и Боуэрс не могли идти. Завтра остается последняя возможность. Топлива нет, пищи осталось на раз или на два. Должно быть, конец близок. Решили дождаться естественного конца. Пойдем с вещами или без них и умрем в дороге'.
'Четверг, 29 марта. С 21-го числа свирепствовал непрерывный шторм. Каждый день мы были готовы идти (до склада всего 11 миль), но нет возможности выйти из палатки, так несет и крутит снег. Не думаю, чтобы мы теперь могли еще на что-то надеяться. Выдержим до конца. Мы, понятно, все слабеем, и конец не может быть далек.
Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии еще писать'.
Ниже — подпись, почерк, кажется, совсем не изменился: 'Р. Скотт'…
Восемь месяцев спустя спасательная партия обнаружила палатку, почти занесенную снегом. Доктор Уилсон и лейтенант Боуэрс лежали в спальных мешках. Скотт, видимо, умер позднее — спальный мешок распахнут, рука откинута поперек тела Уилсона.
Три записные книжки лежали у него под плечами.
Пройдут годы, теперь уже три четверти столетия. Но вновь и вновь будет задаваться вопрос: почему они погибли?
Стефан Цвейг считал, что причины трагедии чисто психологические:
