— Может быть, я? — предложил Гай.
— Нет! — отрезала решительно, — Я сама!
Она сидела на земле прямо на пятках, стирала на улице при солнечном свете в деревянном корыте. Толкнула тунику в воду, тут же ставшую розовой, а потом и красной.
Боги! Сколько крови она потеряла!
И от этого слабость во всём, ноги не держат, жизни больше нет, и желания жить — тоже!
Это он… Это её ребёнок вот так уходил…
Она рыдала, стирая, и даже не могла вытереть свои слёзы и, чем больше стирала, тем больше плакала и слабела ещё сильнее с каждой минутой. Вовремя появился Гай, буквально на себе унёс в постель, пообещав прополоскать и развешать.
Ацилия долго лежала, глядя в потолок. Слёз уже не было.
Она всё, всё потеряла, за что ещё могла держаться. Остался только Рим, иллюзия… Она никому, никому здесь больше не нужна; почему она в самом деле, как он сказал тогда, не умерла вслед за своим ребёнком? Почему и для чего она вообще ещё живёт?..
Молчала, в отчаянии кусая губы.
Это всё Лелий, будь он проклят…
Отвернулась, закрывая глаза. Она поняла одно — она возненавидела розовый цвет.
* * * * *
Весь следующий день Ацилия занималась шитьём. Чтобы добраться до неё, господин Цест разрезал столу по длине и по одному рукаву. Теперь всё это надо было аккуратно собрать снова и зашить по возможности незаметно. Когда Ацилия закончила, иглу забрал Гай, оказывается, ему тоже надо было починить несколько старых туник господина. Ацилия же пока переоделась в свою новую одежду. Розовая стола, это он когда-то дарил ей её, когда узнал об этом ребёнке. Он вообще тогда был совсем не таким, проявлял заботу, делал подарки, оказывал знаки внимания, даже подушку свою к ней перетащил, а теперь…
Ацилия вздохнула. Что она могла поделать? Он изменился, стал незнакомым, холодным и резким, демонстративно не замечал, не разговаривал…
Ну ты же ничего, ничего не знаешь! Как ты можешь так вести себя? Как ты можешь позволять себе такое отношение ко мне? За что?
Она опустила голову, разглаживая руками тунику. Нормально получилось, шов проходил сбоку, а на плече — вообще не видно. Ну ладно. Подвязала пояс, простой, тканевый.
Теперь-то он не будет к ней придираться.
Предложила Гаю помочь, но тот отмахнулся — отдыхай! Ацилия опять занялась своими волосами.
Через время пришёл господин, окинул рабов быстрым взглядом, начал раздеваться. Гай бросился помогать ему, но тот не принял помощи, бросил:
— Работай… — снял шлем, извернувшись, растягивал ремни кирасы, снимал через голову, — Что так долго? — спросил, не глядя на Гая, — Я же тебе ещё утром сказал зашить…
— Да руки не доходили, столько дел… — начал оправдываться Гай, но Ацилия перебила его:
— Это я заняла иглу! Я шила! Если бы я знала, я бы не стала.
Марций только вопросительно приподнял бровь, усмехнулся пренебрежительно:
— Оно и понятно, раб раба всегда покрывает. — Ацилия аж вспыхнула, поджимая губы, — Что-то смотрю я, вы со стариком в последнее время съякшались, что-то скрываете, наверное… Вы смотрите у меня. — Предупредил холодно, и глаза у Ацилии распахнулись ещё больше. Она прошептала:
— Что-то вы не так поняли… — добавила, — господин… Никто ничего не затевает, вам показалось…
— Я предупредил, — отвернулся, присаживаясь на трипод, — Если не успеваешь, вот, — дёрнул подбородком в сторону Ацилии, — подключай, пусть помогает по хозяйству. Шить умеет — пусть сама тогда шьёт. Помоги мне, — приказал, глядя на неё. Ацилия растерялась, в ответ глядя на него, приказал шнуровку на сапогах развязать, чего не приказывал ей делать уже довольно давно. Поднялась осторожно, шагнула к нему, собирая волосы в жгут и в узел, чтобы не мешали, и всё под его пристальным взглядом, — Быстрее!
— Сейчас, господин… — прошептала, скривившись от боли, опустилась перед ним на колени, начала распутывать ремни на солдатских сапогах. Узлы за день сильно затянулись, поддавались плохо, да ещё и пальцы от слабости и волнения дрожали. Возилась долго, пока с грехом пополам распутала один. Марций смотрел на неё сверху, всю видел, с головы до ног, тунику розовую, выбившиеся пряди волос на висках, дрожащие руки.
Сама во всём виновата. А как ты хотела? Жить и ничего не делать? Ну уж нет! Сама выбрала для себя, никто тебя не принуждал… Я заставлю тебя пожалеть о том, что сделала… Пожалеешь, сама пожалеешь… Да поздно будет… Если думаешь, что задобришь и нового родишь — ошибаешься! Больше и пальцем не коснусь… Противно аж смотреть на тебя, больную и жалкую. Сама себя на это обрекла…
— Ну что так долго? — от нетерпения стукнул подошвой об пол, рабыня аж руки отдёрнула, подняла глаза:
— Извините, господин… Не могу…
Марций склонился сам, ворча под нос:
— Ни на что ты не годная! Ничему не научилась! Ничего делать не умеешь. Другим людям руки даны, посмотришь, что только ими не вытворяют, и режут, и пилят, и шьют, такое делают, а ты? Самое элементарное сделать не можешь. На что они тебе вообще даны? Смотреть жалко…
Ацилия слушала его отрывистый резкий голос, опустив голову, стиснув кулаки, кусала губы.
— Зато не всякий на флейте играть умеет… — упрямо подняла глаза к нему на лицо.
Марций засмеялся, откинувшись назад.
— Да уж, конечно, за всю свою жизнь ты многому научилась, даже на флейте играть. У тебя даже на флейте — игра! Работать ты, как не умела, так и не умеешь. Только играешь… Играешь в жизнь, людьми играешь…
— Неправда! — Ацилия резко поднялась и от этого движения её замутило, перед глазами потемнело, и чтобы не упасть, она опёрлась Марцию о колено, склонилась, претерпевая приступ тошноты и головокружения. Деканус молча смотрел на неё снизу, с трипода, и ничего не говорил.
Ацилия опомнилась и убрала руку, смотрела огромными глазами с бледного лица, хрипло дышала, воздуха почему-то не хватало, прошептала:
— Извините… господин…
Марций усмехнулся:
— Боги наказывают подобных женщин за самовольство, за то, что вмешиваются в естественный ход вещей, болезнями, страданиями, унижением…
Ацилия смотрела на него сбоку, скосив глаза, прошептала:
— Каких это, подобных женщин, господин?
— Таких, как ты, что убивают своих детей, жестоких и думающих только о себе. Вот и ты сейчас страдаешь.
— Откуда вы знаете, от чего я страдаю? — она уже глядела ему в лицо, — Вы видите только то, что видите… Вам доступны только физические мои муки, моя боль, но вы же ничего не знаете из того, что я чувствую, что у меня на душе, может быть, там мне ещё больнее. Вы же не знаете, вы ничего не знаете, и, самое страшное, не хотите знать. Вам стало вдруг всё безразлично, вы сделали поспешные выводы и успокоились. Никого и ничего не хотите слушать, только самого себя, а ещё говорите, что я думаю только о себе… Вам ли меня обвинять?
— Ты? — он резко поднялся, глядя теперь на неё с высоты своего роста, — Знаешь, что?
— Что? — Ацилия бесстрашно подняла глаза, а у самой губы дрожат, — Что, господин?
— К чему теперь все эти слова? Прошлого всё равно не вернуть… — лицо бесстрастное, только губы дрожат, выговаривая все эти слова, ничего не значащие, — Ты сейчас оправдываешься, говоришь о своих страданиях, о себе, снова и снова о себе, ты всё время думаешь только о себе, только об одной себе. Мне
