плечи головной накидкой. Никто её не догонял, никто не кричал вслед, не требовал остановиться, никто не спешил наказывать за самое страшное, что только может сделать невольник: за побег.
Беглая! Беглая! Беглая!
Кровь стучала в виски. От страха, от напряжения, от усталости разболелся живот. Боль накатывала волнами в такт шагам иногда чуть сильнее, иногда — слабее. Ирида давно уже сбавила шаг, шла медленно, придерживая живот обеими руками, но боль не унималась. Наоборот, сделалась тянущей и резкой, где-то в самом низу живота. Эта боль заставляла вспомнить ту, как при выкидыше, когда он набросился на неё, как насильник, грубый, жестокий. Он мстил тогда, не зная, что этим избавляет от ненавистного плода. А сейчас другой ребёнок внутри неё тоже мог умереть. Потому что она не бережёт себя, потому что она ведёт себя не так, как до?лжно вести себя женщине на сносях.
Но о ребёнке Ирида думала сейчас в последнюю очередь. Он стал для неё лишь обузой, оковами на ногах. Куда с ним теперь, с этим животом? Но не было бы его, ты бы не решилась на этот побег, просто не осмелилась бы!
Поэтому нужно идти. Иначе какой смысл?
Она и шла, один раз остановилась передохнуть, умыться у маленького фонтанчика в стене. Женщины, набиравшие воду в кувшины, посторонились, понимающе пока-чивая головами. Ирида услышала реплику, брошенную вполголоса:
— И куда в таком положении, на ночь глядя?
Никак не отозвалась, ни словом, ни взглядом, пошла дальше, задавив в себе щемя-щее душу чувство невольной зависти. Все они несут воду домой, готовить ужин, кормить семью. У всех есть свой дом, есть близкие… Ей же некуда идти, она не нужна никому в этом мире. Хотя… Есть место, где её сейчас ищут, где всем нужен её ребёнок, но не она сама. Да и ей туда возвращаться совсем не хотелось. Никогда! Ни за что на свете!
А ночь приближалась. С по-летнему долгими сумерками, со спасительной прохла-дой. И людей навстречу попадалось всё меньше.
Ирида не боялась заблудиться, она же и сама не знала, куда именно ей больше всего нужно. Поэтому шла, иногда, повинуясь смутному порыву, сворачивала то вправо, то влево во встречные переулки. Дома, выходившие наружу высокими глу-хими стенами, теперь стали заметно ниже, а улицы у?же. Это была окраина, но Ирида про это не знала.
Боль не проходила, не хотела отпускать. После её приступов, становившихся всё сильнее, всё чаще, оставалась такая слабость, что ноги прямо подкашивались. Хоте-лось лишь одного: сесть где-нибудь, просто передохнуть, вытянуть натруженные ноги, отвыкшие от такой долгой ходьбы. Но никто из людей не предлагал зайти в гости, и дома их казались такими же неприветливыми.
Она не соображала уже, что делает, когда увидела в полумраке какой-то дом с каменными ступенями, высокими и широкими. Ирида поднялась по ним, присела на самую верхнюю, привалилась спиной к одной из четырёх колонн, придерживающих темнеющую над головой крышу. Чувствуя, что зябнет, подтянула колени повыше, обхватила их руками, насколько могла; живот, огромный и твёрдый, не давал даже этого сделать, сжаться сильнее.
Вот бы исчезнуть сейчас навсегда из этого мира, просто пропасть — и всё! Чтоб не было ни боли этой проклятой, ни страха наказания при поимке, ни усталости.
Слёзы текли по щекам сами, горячие и совсем не приносящие облегчения. Какой раз за этот год она просит Богиню о смерти? Тридцатый — никак не меньше! Всё бесполезно. Что может быть легче — просто умереть?! Даже этого права тебе никто не давал. А ведь это так легко, так хорошо — умереть, и ничего — совсем ничего! — не чувствовать больше.
'И ты тоже во всём виноват! — Ирида сдавила живот локтями, будто это могло уменьшить боль, — Это т тебя всё… Ты тоже можешь только больно делать… Так же, как и он… Ненавистная порода! Ты помирать там собрался? Так давай быстрее! Или я сама тебя придавлю. Да, мне ещё хватит на это сил. Не думай… Я сумею…'
— Кто здесь?
Чувствуя, что кто-то коснулся плеча, Ирида нехотя открыла глаза, в зрачки ударил свет светильника. Зажмурилась, пряча лицо.
— Ты что здесь делаешь, милая?
Голос будто старческий, женский, удивлённый и, вроде бы, не сердитый.
— Не гоните, прошу вас… Я отдохну сейчас немножко. Можно?
— А что такое? Ну-ка, посмотри-ка на меня? — тёплая сухая ладонь коснулась подбо-родка. — Ай, ты, бедненькая! — Продолжая высвечивать гостью светильником, восклик-нула вдруг. — Матушка Создательница! Да ведь ты же рожать собралась! Да как же так? Ты что ж это, красавица? Одна совсем!.. Где муж твой? Где провожатый?
Старушка приняла её за женщину с достатком. Ей хватило для этого серебряных застёжек на плечах, золотого браслета на запястье. Пусть так, пусть! Лишь бы не прогоняла.
— Тебе нельзя здесь оставаться. Не рожать же тебе прямо на улице. Да и камень скоро остывать начнёт — замёрзнешь, — переложив светильник в другую руку, женщи-на помогла гостье подняться, осторожно повела внутрь. — Пойдём-пойдём…
Ирида покорно шла с ней, зажимая руками живот. От боли ноги подкашивались. Весь мир окружающий на этой боли замкнулся. Голова не соображала, глаза ничего не видели. Хотелось лишь одного: лечь, на бок, подтянув ноги к животу, и выть тихонечко, закусив губу, сквозь стиснутые зубы.
— Ничего, милая, из храма Матери тебя никто не прогонит… Помогут даже, чем смогут… — старушка вела её по какому-то тёмному коридору, закончившемуся комна-той с очагом. У тлеющих углей сидел старик, ему-то женщина и крикнула с непонят-ной радостью:- Вот, старый, гостью тебе веду! Чтоб не скучал…
— Больная, какая, что ли? — старик с кряхтением передвинулся в своём кресле, пыта-ясь разглядеть их получше, потянулся за палкой. — Поздновато уже для гостей.
— А ты давай, давай сюда… — женщина уложила Ириду на ложе, укрыла ветхим одеялом, повернулась к очагу. — Огонь разводи, дров туда, да побольше… Сейчас столько воды горячей понадобится…
Ничего, не бойся… — опять вернулась к Ириде, положила ладонь на лоб, убирая назад растрепавшиеся волосы. — Сама рожала, другим помогала… И тебе помогу. А ты-то у нас первородочка, да? Что-то худовата ты для будущей мамы… Чем кормить собираешься? Ох, и молодая совсем… Ну-ну, поплачь, если больно… Поплачь, оно полегче, когда со слезами…
Отошла к очагу, загрохотала посудой, устанавливая над огнём котёл с водой. Ири-да лежала с закрытыми глазами, отдыхая, наслаждаясь неожиданной короткой пере-дышкой, до ушей долетали обрывки фраз, старики о чём-то говорили между собой, Ирида поняла: о ней говорят, чуть ли не спорят.
Старик ко всему отнёсся с опаской, с осторожностью. Настаивал на том, что гос-тью нужно расспросить, вызнать адрес и вызвать родственников. Он боялся возмож-ных осложнений, новых проблем. А жена, эта старая женщина, отругала его, хотела было прогнать, но куда на ночь глядя да ещё с больными распухшими ногами?
— Чего ещё от тебя, мужика, ждать? Испугался? А когда спите, под бочок себе та-щите, — не страшно? Нам потом вот так мучиться! Рожать их, слезами и кровью об-ливаясь, а они гибнут потом! Где твои сыновья, старый, где твои Ю?мас, Ла?сса, Ту?тал? Где они все? Нету их! И где похоронены, — не знаешь!
— Ну, вот, опять старая песня, — старик вздыхал и охал. Он и не рад был, что вообще вмешался. — Всё равно, Мирна, сообщить родне нужно… Мало ли…
О том, что супруг прав, Мирна начала подумывать только к утру. Роды шли труд-но, гостья оказалась настолько слабой и уставшей, что сил разродиться ей не хвата-ло. Даже кричать не могла в полную силу лёгких. Плакала лишь и всё чаще впадала в беспамятство. Затянувшиеся роды могли кончиться смертью ребёнка, и тогда нужна была срочная операция. А как вызывать врача, когда даже не знаешь имени пациент-ки? Не знаешь, сможет ли она заплатить, а своих-то денег нет ни монетки в доме.
Ребёнок родился к обеду. Родился сам, неожиданно крупненький для такой слабо-сильной матери. Ирида, как сквозь вату, услышала его сильный пронзительный крик и только одно подумала: 'Всё! Теперь уже всё!..'
