механизмом) воочию, я, можно сказать, облизал каждую из его пружин, каждый клапан, каждое сцепление, каждый рычажок. Я видел, как время сжимает события до состояния вещей, а затем разворачивает их в ландшафты — так, с хрустом, рвут в гневе китайский барабанчик. Я видел миры, где царствует чистое раздражение, и там возникают вещи. Я видел миры умиления, и там тоже возникают вещи, точнее, вещицы, но они прочнее вещей. А ты пела: «Красота ангелов проникает в мои сны, чтобы заставить меня улыбаться сквозь замерзающие слезы…» И ты пела: «Черно-белый серафим! Якорь в моем сердце!»
В саду Бимерзона я видел черные гнилые стожки, одетые в кружева. Я видел слишком много бессмысленного, и это не объяснить ничем, — разве что чувством юмора, которое никак не соотнесено с человеческим. Я познакомился с Издевательством, которое без устали издевалось над самим собой. В тех краях оно почиталось в качестве бога. Я видел Олимп, где все боги были убиты, а на их местах восседали сумчатые животные. Мне сообщали секреты, от которых веяло ужасом истины. У меня слабая память. Если бы я был ученым! Я нашел бы способы сообщить живым много ценного. Я снизошел бы к спиритическим столикам, пробившись сквозь облака псевдодухов, которых называют «конфетами», — вида они не имеют, но их речь живая и сладкая, как вкус батончиков. Я обратил бы в слова и в формулы трещины на стенах научных институтов. Я связался бы с разведками сверхдержав. Подавив тошноту, я вошел бы в телепатическое общение с руководителями религиозных сект и с передовыми мыслителями человечества. Как новый Прометей, я ввел бы в мир новые лекарства и новое оружие, новый, доселе неведомый отдых. Кажется, я смог бы подорвать саму основу страдания, и оно было бы забыто. Я сделал бы это, даже если бы потом меня приковали над бездной. Но здесь милосердно позаботились о том, чтобы меня не за что было наказывать. Допуск колоссальный имел место, но, сообщив, они все непринужденно стирали из моего сознания, словно рукавом. Кто «они»? Здесь множество всяческих «они», и в то же время здесь нет никаких «они». Здесь нет никакого «здесь», одно лишь «там». А ты пела: «Красавица и Чудовище! Ты хочешь быть Королем, я хочу быть Королевой. Мы будем на Троне, но лишь на миг».
А маленького космонавта мне пришлось потерять. Утрата. Еще одна утрата. Я вспоминаю его так же часто, как и себя, — то есть почти никогда. Заблудился маленький мальчик. Дитя в белом скафандре в зыбучую ночь забрело. Между живыми и мертвыми нет особых различий. Прошлое и будущее — одно, так как все мы в будущем станем прошлым. Меня все занимал вопрос: после своей смерти сплю ли я иногда, или же только посмертно бодрствую? Или постоянно посмертно сплю? Последнее маловероятно — смерть не похожа на сон. Но… Накопив некоторый опыт по части того, как быть мертвым, я понял, насколько важно в нужный момент притвориться спящим! Детский трюк, элементарная отмычка, но без нее не проникнуть в заповедные области смерти. Путь в Рай прост, как хлеб с маслом. Смерть — это бесконечная и совершенно прямая дорога, иной раз она проходит через области отдаленно-суетливые, где можно увязнуть в бурных событиях, настолько непонятных и излишних, что потом нет сил даже на смех. Как-то раз я был втянут в подобный переплет, но затем прикинулся, что вдруг задремал. Я изобразил себя безоружным, потерявшим способность замечать происходящее — дескать, сплю, сплю, как живой, беспечно раскинувшись там, где настиг меня сон, уткнувшись, как котенок, в молочное забвение. Видно, сну подобает честь, и бог Сна в почете. Меня тут же извлекли из несносных миров и осыпали милостями. Честно говоря, я удостоился почестей совершенно незаслуженных, и они каскадами ниспадали на меня, не зная никакой меры. Мне напомнили, что я — королевской крови, и тут же меня венчали на царство: мир стал мягким и эластичным, дабы вместить мои фейерверки, мои балы, мои купания, моих нимф, мои парки, гроты, павильоны, моих наложниц, мои армии, мои знамена, мои гардеробы, моих белошвеек… Затем меня облекли в папский сан: к моим туфлям припадали черные монахи, белокурые девочки и негры. Помню свои атласные белые перчатки, на которых золотой нитью и жемчугами вышита была схема Голгофы: голова Адама, на ней три креста, центральный укреплен копьем. Мне сообщили, что я — гений, и поднесли мне в дар все вокзальные циферблаты, все шахматные доски, все шлагбаумы и всех зебр мира. Меня поставили в известность, что я — святой, и я стал освещать все вокруг сверканием своего золотого нимба. Мне вернули мое личное тело, но на ладонях были стигматы, из которых непрестанно сочился благовонный елей. Мой нимб не только источал свет, но и оказался также отличным оружием: его края были необычайно остры, и я, весело подпрыгивая и вращаясь, словно топор, прорубал себе дорогу в любом направлении. Мне сказали, что я — бог, но я не поверил. Узрев мое сомнение, все вокруг наполнилось смехом — веселым, брызжущим смехом великодушия и щедрости. Меня любезно пригласили вращать мирами и быть всем. Я был луной, приливом, стрелками на часах, был мужским членом, входящим в женский половой орган, был женским половым органом, принимающим в себя мужской член, был самим инстинктом размножения, наращивающим свою мощь весной, был солнцем, был духом, который развлекает детей сновидениями, был снегопадом, был четырьмя временами года. А ты пела: «Как, ты никогда не слышал об этом? Подойди ближе. Прикоснись ко мне. Пришло время попробовать…»
Аттракционы будущего состоят из «возможностей». Некоторые из этих «возможностей» я испробовал, другие нет. Как-то раз, например, я стал персонажем американского фильма — плоской тенью, скользящей по белому экрану. Я бежал, стрелял, вскрывал письма, но боковым зрением все время наблюдал зрительный зал небольшого летнего открытого кинотеатра где-то в Греции или в Крыму, и людей, сидящих на старых скамейках, чьи лица были обращены к экрану. В их зрачках и стеклах очков, как в битых зеркалах, отражались фрагменты фильма. Мелькал и я. Изможденный гангстер, спасающийся от погони, я стоял на пожарной лестнице кирпичного дома. Мое лицо явилось на экране крупным планом — черно-белое, с впалыми щеками и глубокими морщинами. Лента была старая, мой образ был словно из песка или из пепла. Подо мною уже мелькали полицейские фуражки, похожие по форме на черные короны или терновые венцы. Я видел их внизу сквозь решетчатые ступени со следами белого птичьего помета. И в то же время прямо перед собой я видел зрительный зал. Я посмотрел на зрителей, прямо на них, я посмотрел на них со своего экрана. И взглядом я дал им понять, что вижу их. Минуты шли, а мое лицо все таращилось на них, бесстыдно, внимательно, невозможно — я наблюдал, как до их сознания постепенно доходит неладное, как в лицах вызревает мистический ужас. Я вдохнул запахи их вечера — аромат цветущих акаций, запах болотца и близкого моря. Отчего-то все это доставило мне необычайное удовольствие — тонкое, на гурманский вкус, как мне почудилось. Я стоял на верхней площадке небесной лестницы, я был началом и концом всего, и при этом скромно наслаждался простыми запахами чужого южного вечера, затерянного среди других вечеров Юдоли.
Мне была дарована безграничная свобода перемещаться во времени. Я оказался внутри своего тела, бегущего по железнодорожному мосту, когда я был десятилетним мальчиком, одетым в оранжевое. Меня окружала тьма моих здоровых внутренностей. Я слышал над собой — там, где на морских пейзажах изображают солнце, спрятавшееся за облаком, — стук моего сердца, стук, учащенный, напряженный от быстрого бега. Мне захотелось взглянуть на свое сердце. Я посветил вверх своим нимбом, как комариным фонариком, — сердце было огромно. В одной из Сокровищниц я снова увидел это сердце — оно было оправлено в золотые скорлупы, усыпанные драгоценными камнями. Девочка, увенчанная короной с наклоненным набок жемчужным крестом, восседала на троне, сжимая сердце в ладони, как державу. После этого я сумел вспомнить шум дождя.
Затем я сам стал сокровищем — бесплотным центром белой, необъятной залы, где не было ничего, кроме особенного свежего воздуха. После этого во мне навсегда осталось открытым так называемое «белое окно». Оно всегда где-то сбоку, всегда открыто, за ним никогда нет ничего, кроме воздуха. В конечном счете это вентиляционное отверстие, нечто вроде жабр, без которых я задохнулся бы в безвоздушных высотах Рая. Таковы аттракционы будущего, таковы вагончики «возможностей». Смерть — это бесконечная и совершенно прямая дорога, и по ней идут нескончаемые составы таких вагончиков. Выше лишь тьма. Тьма, нареченная именем Радость. Я нырял в нее, резвился в ней, я был ее купальщиком, ее пловцом…
То я был один, то чувствовал недалеко от себя чьи-то огромные тела. «Кто здесь?» — спросил я. В черничной темноте в ответ зажглись четыре пятна нежного, словно бы закатного света, и я увидел лица четырех Животных — Кита, Слона, Носорога и Бегемота.
