молодого зеркальца. «Слезы» жили в большом подводном доме, сложенном из камня. На окнах колыхались ветхие занавески в цветочек. Я отражало мебель — мягкую-мягкую, как будто из пыли, готовую вот-вот развеяться. Кресло-качалка лежало в углу, как распавшийся скелет ископаемого животного. Над ним висела застекленная и потому сохранившаяся икона, под которой — обстоятельство, казавшееся чудесным, — теплилась лампада. Все комнаты были заполнены водой. Я узнало, кто фосфоресцировал по ночам. Это были пять подводных священников. Они жили в центральной комнате дома. Днем они неподвижно сидели вокруг большого стола на тяжелых деревянных стульях. Если под одним из них подламывалась сгнившая ножка — он медленно падал, вздымая гипнотический темно-зеленый столб ила. «Слезы луны» вносили другой стул. «Слезы луны», нежнотелые и робкие морские создания, преданно служили, чем могли, пяти священникам. В моей памяти навсегда отражен этот загадочный дом, где в некоторых комнатах пол, и потолок, и стены, и все вещи были покрыты мягким, живым ковром мохоподобных водорослей. Я отразило и священников — высоких, зеленобородых и зеленоволосых мужчин в длинных развевающихся рясах. На груди у каждого висел светящийся крест. Борода и волосы сплошь покрыты фосфоресцирующими полипами-бедняжками. Ночью священники выплывали из окон, как медленные корабли огоньков.
…НОЧЬЮ СВЯЩЕННИКИ ВЫПЛЫВАЛИ ИЗ ОКОН, КАК МЕДЛЕННЫЕ КОРАБЛИ ОГОНЬКОВ…
Этих священников расстреляли во время Гражданской войны на борту военного корабля. Тела сбросили в море. Их души предстали перед Богом, а в телах поселились «слезы луны». Однако новая оболочка воздействовала на них настолько сильно, что с течением времени эти «слезы» почувствовали себя настоящими священниками. Имея лишь смутное представление о христианстве, они старательно поддерживали огонек в лампаде, своевременно подкладывая туда очередного флюоресцентного полипа (это чудо объяснилось естественным образом). Они выучили наизусть молитвы из ветхого молитвослова, который затем истлел. Считалось, что они на огромном расстоянии чувствуют тонущего человека или тонущий корабль и поспешают туда темными подводными тропами, чтобы успеть исповедовать и причастить утопающих. Сомневаюсь, чтобы они действительно занимались этим делом. Скорее всего, это красивая легенда.
Во всяком случае, при мне они выплывали из дома только для того, чтобы оплыть его вокруг раз двенадцать. А то и двадцать. Зачем они это делали — трудно сказать. Может быть, смутное воспоминание о крестных ходах? У них было текучее, непроясненное сознание. Я обычно содержалось у них в большой шкатулке и потому совсем не попортилось, только изображение Кремля несколько потускнело. Они вынимали меня иногда, чтобы расчесывать передо мной свои бороды.
«Купите старинное зеркало. В море выловил», — глухо сказал рыбак Федор, выходя из цветущих благоухающих кустов в наступающем вечере. Проходящий человек в стройном сером костюме не вздрогнул, не отшатнулся, а молча вынул деньги, положил меня в карман и пошел дальше, даже не взглянув на свое отражение в купленном предмете. Я впервые почувствовало сладковатую смесь запахов: табака и одеколона. Так я было продано во второй раз. Вскоре я услышало хриплый голос своего нового хозяина. Он обращался к кому-то: «Лелек, я купил тебе старинное зеркало».
Я было вынуто и отразило сначала мужское лицо, а потом женское. Мужское было пересечено кривой усмешкой и шрамом.
— Шутишь? — спросило женское лицо. — Такую дешевку.
— Шучу, — ответил хриплый голос. — Не все ж бриллиантовые носить. А это зато родное, советское. Родную Москву вспомнишь.
Мужчина ухмыльнулся: «Не нравится, Лель? Так я ж его себе оставлю. А тебе вот вместо него — стекляшечка». И он вынул из другого кармана кольцо с камешком.
Так я попало к уголовнику Соленому.
Я познакомилось с его револьвером, у которого была скабрезная кличка Барсучок. Мы часто лежали в одном ящике стола.
— Вам случалось лишать жизни? — спросило я Барсучка.
— Бывало, — признался он. — Порою ментов зашивал. Один раз, помню, старуху замочили. Это я еще у Костыля работал. Шаман был законной закваски. Потом Газырь перенял. У этого рука сикиляла, как псих на прогулке. Он потом у следователя Соснова на допросе усох. Теперь я у Соленого. Нормальный парень. Спокойный. А глаз — сурок, почти как Король был (земля ему пухом).
Соленый с Барсучком часто ходили на дело. Почти всегда и я было с ними — в кармане Соленого. Мы бывали в разных городах, ездили на поездах и на самолетах. Я увидело жизнь. Уютные залы ресторанов, сырые подвалы, мчащиеся автомобили. Я увидело столицу, чье изображение несло на себе. Я увидело люксовые номера гостиниц и подозрительные дачи с собаками. Особенно вспоминается мне одна глухая хаза в еловом лесу под странно поэтическим названием «Шорохи». Вспоминаются темные пьяные ночи, когда в «Шорохах» рыдали гитары и люди осипшими голосами пели песни о несчастной любви, о щемящем чувстве необратимости, когда жизнь гаснет в глазах уркагана, уязвленного злыми пулями мусоров. Пели о неудачном выстреле и удачном ударе ножа.
«…Все плакали, убийцу проклиная. А я в тюрьме сидел, на фотографию глядел — с нее ты улыбалась, как живая…»
Но особенно мне запомнилась песенка о зеркальце:
