Мой народ, сохранивший повадку травы:
В смертный час зажимающий зерна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне расти…
… Припадаю к народу, припадаю к великой реке
пью великую речь, растворяюсь в ее языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
Ахматова одобрительно по-матерински улыбнулась ему и сказала в пространство:
— Сейчас Москву пробил Бродский. Его вознесет большая волна… Ну что ж, он по крайней мере заслужил это больше, чем другие. Безусловно.
Бродский широко жестикулировал и говорил:
— Мы шли к Анне Андреевне, потому что она наши души приводила в движенье… конечно же, мы толковали о литературе… но оглядываясь назад, я слышу и вижу не это; в моем сознании всплывает одна строчка из того самого «Шиповника
В Комарове в непосредственной близости от нее были дачи многих писателей и других литературных деятелей, которые травили ее после Ждановского постановления со страшной силой. И, гуляя по улице и встречая их, она с ними раскланивалась. И если она могла простить, то кто я, чтобы не простить? Да? Это, может быть, то, чему нас лучше всего научили в этой жизни, - прощать.
Тут заговорил загадочный господин в смокинге. Моя соседка шепнула мне: «Это сэр Исайя Берлин» — «Тот самый «шпион», с которым, по словам Сталина, встречалась «монахиня»?» — «Да! Тс-с-с.»
— Встреча с Ахматовой изменила мою жизнь. Этот вечер, огромный… Поэтесса, ее стихи… От существования, от страданий, личности ее… Вся комбинация невероятной искренности и ума и этой царственности. Во всем этом было что-то уникальное.
Когда в 60-е годы оживился интерес к Тому Элиоту, Ахматова заговорила о нем за несколько дней до его смерти. В «Четырех Кварталах» она отметила строчки:
Единственная мудрость, достижения которой мы можем чаять,
Это мудрость смирения: смирение — бесконечно.
Часто она повторяла: «Смирение бесконечно» (в оригинале по-английски «Humility is endless»).
— У Иосифа, — сказала «Пушкинская» женщина, — высшей похвалой было назвать человека смиренным, нетребовательным к жизни — он употреблял английское «humility». У него к этому было весьма активное отношение — он и сам хотел быть смиренным, и в других ценил смирение.
— …Насчет смиренности… — кивнул большой головой сэр Исайя, — это от Ахматовой, оттуда пошло, может быть. Смиренность, конечно, большая добродетель.
Заговорил Петр Вайль, американский друг Бродского:
— Пушкинской «Историей села Горюхина» Бродский восхищался безудержно. С особым наслаждением Бродский повторял первые слова «Горюхина»: «Если Бог пошлет мне читателей…» — говоря, что такому писательскому смирению надо учиться всем. «Тот случай, когда досадно, что фраза уже написана?» — спросил я, и Иосиф, засмеявшись, ответил: «Да, я бы не против».
Надо сказать, что в широком смысле он всегда и начинал с такой фразы. Английское понятие understatement присутствовало в его авторском сознании: «преуменьшение», «неакцентирование», «сдержанность». Это проявлялось и в непременном «стишки» по отношению к своим стихам, и в полном отсутствии всякой прочей самопатетики.
Тут вступил еще один американский друг Бродского — Лев Лосев:
— В интервью Майклу Скаммелю на вопрос: «Как на вашу работу повлияли суд и заключение?» Бродский сказал: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, — самое лучшее, по-моему, время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много
