прочие революционные протесты разрушали уважение к классике, великим книгам. С другой стороны, 18-летние американцы взрослее, самостоятельнее своих сверстников в других странах. У них меньше комплексов, больше чувства собственного достоинства, умения общаться с людьми.
Преподавательский этикет в Америке запрещает оценки обсуждаемых текстов. От них требуется изложение теории, методологии и беспристрастность. Но когда Бродский узнал, что его слушатели не имеют хотя бы общих представлений о последних двух тысячелетиях культурной истории человечества… На ломаном английском, но довольно агрессивно, американских студентов, которых никто не упрекает и не стыдит, он ошеломлял: «Народ, который не знает своей истории, заслуживает быть завоеванным». Но он и указывал им путь к спасению.
Например, он говорил: «Чтение стихов вслух, собственных или чужих, напоминает механику молитвы. Когда люди начинают молиться, они тоже впервые слышат себя. Они слышат свой молящийся голос. Если вы хотите понять стихотворение, лучше всего не анализировать его, а запомнить и читать наизусть. Поскольку поэт следует по поэтической тропе, даже, можно сказать, преследует фонетический образ, то, заучивая стихотворение, вы как бы проходите сначала весь процесс его создания».
Когда Бродский чувствовал, что у студентов головы пошли кругом от каскада сравнений и парадоксов, он говорил: «Вы ничего не знаете, и я ничего не знаю, просто мое ничего больше вашего». Или, например: «Прежде, чем я закончу это предложение, вы поймете, что английский не является моим родным языком». И снова ошеломлял их домашним заданием: «Мне бы хотелось, чтобы вы оценили здесь работу Ахматовой «Сожженная тетрадь», — действительно ли она сработала описание чего-то горящего мастерски?»
— На его лекциях всегда царила приподнятая праздничная атмосфера, — добавил Александр Батчан, ученик Бродского. — Попадая в это мощное интеллектуальное поле, мы, студенты, чувствовали, как у нас буквально прочищались мозги. Он был стимулятором. Он иногда поднимал планку так высоко, что с ним становилось трудно. Удивительно, что студенты не бунтовали против такого стресса. Они прощали Бродскому то, что другому преподавателю вряд ли сошло бы с рук.
В нем чувствовалось почти мистическое отношение к языку. Библейское «в начале было Слово» он, похоже, воспринимал буквально.
Слово взяла Валентина Полухина, профессор русской литературы Кильского университета в Англии.
— Язык, по Бродскому, не только диктует поэту следующую строку, но внушает смирение и скромность. Эту любовь к родному языку он внушал и студентам. Его отношение к чужому тексту было настолько доброжелательно, как будто он был написан его лучшим другом. Читая вслух кусок из Оденовского «Хвала известняку»:
Не терять времени, не запутываться,
Не отставать, не — пожалуйста! — напоминать
Животных, которые повторяют самих себя, или нечто вроде воды,
Или камня, чье поведение предсказуемо, — это
Как «Отче наш», чье величайшее утешение — музыка,
Ее можно творить повсюду, она невидима
И не пахнет…
? Бродский с тишайшей нежностью произносит: «По-моему, это замечательно. По-моему, это прекрасно. Но кто я такой, чтобы говорить, как это прекрасно. По-моему, об этом нужно кричать, как это поразительно».
Поражала как его мера проникновения в текст другого поэта, так и его собственная этическая позиция. Это была не только преподавательская, но и просветительская деятельность Бродского. И нравственное образование. Оден дает ему повод говорить о желании поэта, скрипя пером, совершенствоваться и порадовать то всевидящее око, что заглядывает к тебе в листы через плечо. О том, что кроется за процессом письма: «Любое писание начинается с личного стремления к святости».
— Вот в чем сила Иосифа, — громко сказала Ахматова, — он несет то, чего никто не знал: Тома Элиотта, Джона Дона, Пёрселла — этих мощных великолепных англичан! Кого, спрашивается, несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя.
— Весной 1991 года Бродский, — сказал Петр Вайль, — принял титул американского поэта-лауреата — должность, которая предусматривает ответы на письма, представление публике поэтов по своему выбору, офис в Библиотеке Конгресса и жалованье в 35 тысяч долларов. Уже через пять месяцев он выступил с речью «Нескромное предложение». В ней он изложил проект об издании поэтических сборников миллионными тиражами и распространении их всюду: на прикроватных тумбочках отелей, супермаркетах, аптеках…
С середины 92-го вагоны метро и автобусы Нью-Йорка украсились плакатиками с заглавием: «Поэзия в движении», на них были стихи Данте, Уитмена, Йетса, Дикинсон, Фроста, Лорки, Петрарки, Ахматовой, Бродского.
