периодов отдыха, когда делать нам было нечего».
Ссылку на север Бродский вспоминал как счастливый период: «Когда я там вставал с рассветом и рано утром, часов в шесть, шел за нарядом в правление, то понимал, что в этот же самый час по всей, что называется, великой земле русской происходит то же самое: народ идет на работу. И я по праву ощущал свою принадлежность к этому народу. И это было колоссальное ощущение!»
По поводу суда и ссылки Ахматова сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему».
После получения премии для гениев Макартура нью-йоркский журналист в телеинтервью просил Иосифа рассказать о его пребывании в тюремной психиатрической больнице. Тот сказал примерно следующее: «Ничего страшного в советских психушках нет, во всяком случае, в той, где я сидел. Кормили прилично, с тюрьмой не сравнить. Можно было и книжки читать и радио слушать. Народ кругом интересный, особенно психи…»
А вот что он сказал о тюрьме: «Тюрьма - ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени».
«Пушкинская» женщина рассказала:
— В конце 1971 года Леонид Ильич принял историческое решение — обменять евреев на зерно. Весной следующего года Бродскому последовал вызов в КГБ с предложением выметаться, что застало его врасплох. Он испытывал страх оказаться без постоянной питательной среды русского языка: «Знаете, когда ты слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только этот язык, который ты увез с собой, потому что поэт не может жить без языковой среды…»
Первые три года его западной жизни прошли почти в тотальном одиночестве: «…я в высшей степени сам по себе, и, в конце концов, мне это даже нравится, — когда некому слово сказать, опричь стенки».
После отъезда на запад Бродский говорил: «Там, в России, были одни причины, а здесь одни лишь следствия».
После получения «Нобелевки» щедрость Бродского и его готовность помочь сделалась притчей во языцех. Его бесконечно засыпали, помимо денежных просьб, просьбами устроить грант, написать куда-нибудь рекомендацию или предисловие-послесловие к книжке, предварить литературное выступление, устроить семестр в университет. Одному он купил машину, другому костюм или дубленку, третьему заплатил за обучение дочери или сына в платном университете в Москве. Кого-то он прикармливал, кого-то устраивал, кто-то у него жил. В том числе и не очень близкие люди.
— Лояльность была исключительной чертой Бродского, — добавил Лев Лосев. — Нужно было как-то уж особенно оскорбить его предательством или мелкотравчатостью, чтобы он разлюбил, раздружился…
Встал и энергично замахал руками Джон Копер, студент Амхерстского колледжа.
— На занятиях мы читали «Рифму» Баратынского:
Он знал, кто Он; он ведать мог,
Какой могучий правит Бог
Его торжественным глаголом,
? и я неверно определил, к чему относится местоимение. «Нет, — сказал Иосиф, — неправильно». Всего двумя годами раньше профессор Бродский очутился в очаровательной стране, где преподаватели таких слов никогда не произносят. В течение года Бродский стал enfant terrible (здесь: возмутитель спокойствия) Коннектикутской долины; застывшим от ужаса студентам У-Масс (университет штата Массачусетс) он говорил, что если не будут читать, они превратятся в коров.
Спустя пять лет Бродский выступал в Беркли, где я занимался сравнительным литературоведением. Мы сидели с ним в гостиной профессорского клуба. Я пришел за профессиональным советом. Стоит ли мне продолжать аспирантуру? Мои занятия казались мне все более нудными и бессмысленными. Его голубые глаза взглянули на меня с веселым удивлением. «Конечно, вам надо заниматься литературой! Посмотрите вокруг, — широким жестом он обвел китчевые «марокканские» кресла, неумолимо любезных дежурных у входа, динамики, льющие музыку наподобие той, которую слышишь в приемной у зубного врача, заспанных гостей университета, поспешающих на свои деловые завтраки, — литература дает возможность сказать этому: нет».
— Бродский, — продолжил тему Лев Лосев, — относился к своей преподавательской деятельности без особого восторга. Если бы обстоятельства позволили заниматься только литературой, не исключено, что он бросил бы регулярное преподавание, как это сделал Набоков после своего бестселлера. Так или иначе, он преподавал в американских университетах в течение 24 лет. Начал в Мичиганском, потом — Колумбийский и Нью-Йоркский. В характере Бродского не было богемности — он просто не умел быть халтурщиком и разгильдяем. Опыта у него в этом деле не было — в отличие от американских поэтов-профессоров, в отличие от Набокова, он не учился в университете. Он и среднюю-то школу вытерпел только до 8-го класса. Он не преподавал в обычном смысле слова, на своих занятиях по курсу «сравнительной поэзии» он говорил со студентами о том, что сам любил больше всего на свете, — о поэзии.
В традициях либерального образования ? свободный выбор предметов. Поэтому естественные науки, математика, языки — все, что требует усидчивости, мало интересны. Интеллектуальный багаж среднего американского студента не соответствовал ожиданиям человека традиционной европейской культуры. К тому же телевидение активно вытесняет чтение книг. Феминистские и
