там понравится.
– Тогда мы все до одного туда попадем. А этого быть не может. Если твой Бог такой жестокий, что отправляет нас после всего этого земного ада еще и в ад подземный, то… мне такой Бог не нужен.
– Не Бог отправляет Своих детей на мучения, а мы сами богоотступничеством, своими грехами. Господь как раз делает всё возможное, чтобы мы спаслись и после смерти блаженствовали с Ним в раю. Это мы сами отворачиваемся от Бога, от Его помощи. И знаешь почему? Потому что нам очень нравится грешить – это сладко! Проявлять власть над людьми – это кайф! Тратить деньги на пьянку с женщинами – это весьма приятно. А Бог от нас хочет покаяния – а это добровольные слезы, это сознательный отказ от сладости греха. Вот тут и находится водораздел между верующими и неверующими. Вот почему я на тебя похож только физически. Но я обещаю тебе: пока жив, буду молиться о тебе. И верю, придет время, ты еще меня поблагодаришь за это.
Отец молчал. Я чувствовал, что между мной и им – высоченная стена его гордости. Скорей всего в сознательной жизни он не будет помнить нашей встречи и этого разговора. А может быть, останется нечто на подсознательном уровне, что будет останавливать его преступления, и еще пожалуй это – официальная бумага с подписью и печатью, которая сохранит жизнь нескольким хорошим честным людям.
Отец мой продолжал сидеть в лодке с бумагой в руке. Мне вспомнились два события: первое – Даша всё-таки родилась, значит, её деда не расстреляли; второе – отец рассказывал, что своё наградное оружие получил за операцию на Донбассе, показывал статью в газете «Правда» и очень этим гордился.
Я медленно взобрался на холм и обернулся. Отсюда было видно, как по-прежнему блестит золотистая река, в ней отражаются пурпурные облака. Сладко пахнет дымком, цветами, борщом и жареным луком. От кирпичного здания шахтоуправления по улицам поселка уже не шагают усталые люди в серых спецовках. Трудовой народ готовится ко сну. Раздаются звуки патефона, гармони и протяжное пение: «чому я нэ сокил, чому нэ литаю? Чому мэни, Боже, ты крылэць нэ дав, я б зэмлю покынув, тай в нэбо злитав…» Эти смертельно усталые после работы, зачумленные красной пропагандой люди стремятся летать, как ангелы! И попробуй это антикоммунистическое мировоззрение вышиби из них. Не тут-то было…
Когда я вернулся в горницу, Володя все еще стоял перед иконами у догоравшей свечи.
– Что, брат, глюк пошёл? – грустно улыбнулся Володя, тщательно соблюдая аскетическое правило самосокрытия.
– Вроде того, – промямлил я, не лишая и себя привычной афонитской конспирации. – Хорошие люди, – сказал я рассеянно, возвращаясь по оси «Т» обратно, в исходную точку путешествия. – Твои предки, Володя, очень хорошие люди. Они жили на земле, работали под землёй, а жили небесным. Ради нас, чтобы нам передать сложенные крылья, чтобы мы с тобой взмахнули ими, отряхнули пыль и взлетели, понимаешь?
И тут я увидел то, на что не обратил внимания раньше: в углу на стене над кроватью висели плакаты с видами Киева, Запорожья и Донецка. Я подошел к фотографии ДнепроГЭСа и сказал:
– Надо же, как тут красиво стало! Новые мосты, эстакады, иллюминация…
– А ты бывал в Запорожье?
– Да, – сказал я, уносясь в страну воспоминаний. – И знаешь, пожалуй, именно там прошли самые счастливые месяцы моей юности.
– Расскажи.
– Это надолго.
– Ничего. Нам с тобой торопиться некуда.
– С удовольствием, – сказал я и начал свой рассказ.
Настоящая жизнь
Отец считал себя «личностью с тонкой душевной организацией», поэтому на всех вокруг смотрел свысока, в том числе и на нас с мамой. Случались у них мучительно долгие кризисы. Отец тогда почти каждый вечер приходил навеселе, а мать, уложив его спать, приходила ко мне и спрашивала, с кем я останусь, если они разойдутся. Меня это сильно раздражало, поэтому я отворачивался к стене и бурчал: «Ни с кем. Уйду из дому. Один. А вы сами разбирайтесь, без меня!»
Несколько раз отец уходил от нас, на неделю-другую, а иной раз и на месяц. Странно, мне его уходы даже нравились. Я переставал жить в тягостном ожидании вечера, когда он являлся на пороге какой-то липкий, насмешливо-злобный – в таком состоянии он мог треснуть меня по голове, оскорбить («я в твои годы уже деньги зарабатывал, а ты всё в дурачках бегаешь») или, например, достать из сейфа пистолет и приставить его к виску, угрожая самоубийством. Эти обострения чаще всего начинались весной, а иногда и осенью. Однажды мать в состоянии крайнего уныния позвонила сестре в Запорожье и попросила увезти меня к себе, подальше от неприятностей, тем более, что мне исполнилось 14 лет, начался переходный возраст, когда психика неустойчива.
Приехала тетя Галя – шумная, горластая – с порога обругала отца и выгнала из дому на время своего там присутствия. Вихрем собрала мои вещи
