смущение, ибо, чего греха таить, за множеством дел не торопился отстоять всенощную... Спасибо Нафанаилу – он не учинил ему выговора, а завел речь на иную тему.
– Туточки вот, кады я сюды приехал, в некоем доме обнаружилось забавное чтение. Бумаги архивов камчатских. Избегая чадного курения и винопития, яко человек просвещенный, удосужил я разум свой чтением кляуз старинных. Воистину доложу вам: на примере былых начальников камчатских не избегнете вы кары господней... Уезжайте отселе, покедова в разуме!
– Простите, ваше преосвященство, – ответил Соломин, – но не могу уяснить, на что намекаете вы?
– На то и намекаю, что, как учит опыт камчатской истории, многие здешние начальники с ума посходили. Бряк – и поехали чепуху молоть, а сраму при этом уже не ведают, бедненьки.
– Я думаю, мне это пока не грозит.
– И сами не заметите, как в безрассудстве явитесь...
Соломин, естественно, спросил владыку, почему при душевно здоровом населении сумасшествие избирает для себя жертвы именно среди управителей Камчатки.
– Это нам не открыто, – увильнул Нафанаил.
Показался он человеком глупым, и глупым его речам Соломин не придал никакого значения.
В эти дни ему надоело кормиться у Плакучего, он нанял себе кухарку. В доме стало чуточку уютнее, дородная Анфиса походя сметала фартуком пыль со стола и говорила гневно:
– Во, мужичье проклятое! Без бабьего уходу хуже свиней живут... Будь моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила...
Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил – такая передавит.
По утрам его (ну совсем как в деревне) будил звон бубенчиков и пение рожка – это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой – тоже как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему часто встречались медведи – громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он наблюдал такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом с нею лакомится медведь. Потом спокойно разойдутся – и ни крику, ни испугов, ни страхов! Это было очень забавно...
Возвращаясь с прогулки, он повстречал на улице Блинова, а подле него шагал румяный застенчивый юноша.
– Это мой Сережа... приехал к папе с мамой.
– А-а, будущий драгоман! – приветствовал студента Соломин и любезно расспросил об успехах в учебе.
– Японский... это же страшно трудно, – вставил отец.
– Да нет, папа, – возразил юноша. – Русский язык дается иностранцам ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро...
– И надолго вы к нам?
– Как водится – до последнего парохода.
– А когда Камчатку покидает последний?
– Примерно в октябре, – пояснил Блинов-старший, – потом уж до следующей весны живем, как в бочке. Сереже никак нельзя упустить последний пароход, это может плохо кончиться – возьмут и выкинут из института, а что ему тут делать?
С разговорами они дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита, оплетенного якорной цепью). Сережа Блинов с грустью вспоминал веселое студенческое житье во Владивостоке...
Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке уже появились первые арбузы, в кинематографе «Гранд-Иллюзион» показывали американский боевик «Большое ограбление почтового поезда», по вечерам открывался цирк-шапито с любимицей публики наездницей Гамсахурдия – и вдруг (о читатель!) в этот милый шурумбурум вторгся с моря пароход «Котик», который выбросил на пристани Эгершельда громадную толпу японцев. Никто не понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно:
– Япона... руссики... Сюмусю... Соломин-сан...
Высокое начальство, как известно, очень не любит, если какой-нибудь безвестный Соломин-сан нарушает устоявшийся режим их бравурной жизни. Быстрее всех сориентировался японский консул Номура: от имени своего правительства он заявил решительный протест против самочинных и необоснованных действий русских властей на Камчатке, – дело сразу приобрело нежелательный для МИДа политический резонанс, а дальневосточный наместник Алексеев учинил выговор адмиралу Витгефту:
– Прошу вас, Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший фитиль с огнем и копотью своему забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу... Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы в Сибири такими придурками и не пахло!
Пока в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали ловить иваси в заливе Сагами у Токио или резать японских коров на пастбищах Хоккайдо?
Будь судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее, они должны бы задать Номуре один вопрос: «В чьих водах были задержаны ваши корабли и при каких условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?» Но такого вопроса они сделать не догадались. Владивостокский арбитраж усмотрел в деяних камчатских властей незаконные (?) действия, а неистощимая казна России обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию.
«Котик» снова отплыл на Камчатку, дабы завершить акт мщения. Капитан Битте доставил в Петропавловск целый мешок частной корреспонденции – владивостокские торговые компаньоны оповестили камчатских купцов и духовенство о том, что дни власти Соломина уже сочтены. От этого в домах местных воротил началось откровенное ликование.
– Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее, тогда будет знать, как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят, даже ясак умыслил без нас собирать. Не выйдет... Вся головка за нами, а ему, сквалыге худому, дадим от хвоста побаловаться – самый кончик, не больше кисточки для бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается!
Особенно лютовал Расстригин:
– Не здороваться с ним, с этим пентюхом! Коли встретишь на улице, вороти рожу на сторону, будто его и не видишь...
Эти слова звучали как указание к исполнению!
Из казенных бумаг, доставленных «Котиком», Андрей Петрович уяснил, что ему вынесено самое суровейшее порицание за «беспокойный характер», а это здорово испортило его служебный формуляр. В дополнение к этому генерал Колюбакин, приморский губернатор, почему-то вообще не любивший Соломина, указал снова открыть все кабаки в Петропавловске.
Блинов пытался утешить Соломина:
– Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в обморок от горя, все только радовались.
Соломин был явно подавлен.
– Дело не в этом, – сказал он. – Я ведь еще не успел свершить ничего путного. Когда я сюда прибыл? Кажется, в середине мая. А сегодня какое число?
– Пятое августа.
– Вот видите! Разве за такой короткий срок что-либо сделаешь? Нафанаил прав – можно без труда спятить...
Среди казенной корреспонденции оказалось и частное письмо. Его писала Соломину та самая дама в громадной шляпе, которую он вынужденно оставил в Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича... Андрей Петрович читал:
«Как ты и просил, мой милый, я не бываю в номерах г-на Паршина, чтобы не встретить там этого гадкого Иоселевича. Но недавно мы все поехали в номера Гамертели, где инженер с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь) так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась, но была удивлена – откуда у него столько денег? А помнишь ли ты прыщавого поручика фон Бетгера? Так он