застрелился, глупышка, вчера его хоронили с духовым оркестром. Люди так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой, какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем виновата...»
Стало совсем тошно. Соломин решил объехать свои королевские владения. Блинову так и сказал:
– А то выкинут с Камчатки, и ничего не увижу здесь, кроме Петропавловска... На старости и вспомнить будет нечего!
Юколу делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар ножа – и нет головы. Вжик – она отлетела в сторону, никому не нужная. Молниеносный надрез вдоль сочного брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо. Нож смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и вешают мясо на вешалки сушильных балаганов – к осени обветренная (а иногда и червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину!
Соломина поразил не сам процесс заготовки юколы, а то варварство, с каким безжалостный нож выбрасывал на землю икру. Возле разделочного стола кетовая икра лежала метровым слоем, и она пищала под ногами, обрызгивая сапоги животворным соком. Было жутко при мысли, что тут заживо погребены не миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней.
– Нельзя же так, – сказал Соломин с упреком. – Ведь в Петербурге на Невском икру продают фунтиками, как конфеты.
– До Питера нам далече, – отвечали промышленники.
– Вы хоть сами-то ешьте.
– Ня-я вкусно! – скривился парень с бельмом на глазу.
– Кормите собак.
– Ня-я жрут, подлые.
– Тьфу! – и Соломин ушел прочь с этой живодерни.
Урядник заботливо придержал стремя, пока он усаживался в седло. Они ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем не похожа на прибрежную, и страна щедро открывала перед всадниками свои красоты. Шумели не белые, а сероствольные камчатские березы, над головами всадников качались крепкие завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста – графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II он посадил ссыльных на корабли и уплыл с ними в поисках лучезарной короны мадагаскарского корабля. Бениовский никогда бы не подумал, что Камчатка ничуть не беднее Мадагаскара.
Возле ночного костра Сотенный задумчиво сказал:
– Ваша правда! Мы покеда с Камчатки верхние пенки снимаем. Ну, соболя бьем, ну, лосося ловим, моржа схарчить завсегда рады с горчицей и хреном. А тут, – казак вдруг топнул ногою в землю, – тут еще копать и копать... не нам, так внукам нашим! Что мы знаем? Может, по мильенам босиком шляемся, а сами у приятелей четвертаки стреляем на выпивку...
В долине реки Камчатки ландшафты стали особенно живописны. Трава была такая – хоть ешь ее! Таких сочных пастбищ для молочного скота Соломин нигде еще не видывал. На мужицких грядках зрела картошка – в два кулака, белее сахара, а репа была такой величины, что ею можно насмерть убить человека. В подоблачных высях прыгали по изумрудным склонам горные бараны, а возле шумных ручьев с кристальной водицей, пыхтя, возились на лужайках медведи – они играли, тоже радуясь жизни.
Было жарко на тропе. Сотенный сказал:
– Ежели небольшой крючок сделать в сторону, то вон за тем распадком как раз и живет Сашка Исполатов. Не навестить ли?
Соломин согласился, но потом даже пожалел – «крючок» оказался большим. Ближе к вечеру всадники въехали в медвяную тихую долину, наполненную цветами и тяжелым гудением больших золотистых шмелей. Мягко ступая, кони вывели на тропу, ведущую к зимовью траппера. Ни одна собака не залаяла при их приближении, а домишко казался вымершим, слепое оконце уже затянула паутина... Всадники спешились, стреножа коней.
Сотенный с опаской растворил двери. Внутри все было так, будто хозяин еще рассчитывал вернуться. В кладовой лежали нетронутые запасы.
– Он здесь жил один? – спросил Соломин.
– Да нет... с бабой. Исполатов ее на Миллионке подобрал. Когда привез сюда, я ему сразу сказал: «Ну, Сашка, добра не жди. Тащи эту швабру в лес и никому не показывай».
Соломин присел на запыленную лавку.
– Странно, куда же они подевались?
На лавке лежала связка книг – солдатские рассказы Владимира Даля и Собрание сочинений Мельникова-Печерского.
– Мои книжечки, – сказал Мишка. – Когда весною Исполатов был в городе, я давал их ему читать...
В траве возле зимовья Андрей Петрович случайно обнаружил позеленевший патрон и показал его уряднику.
– Это от «бюксфлинта», – сказал тот. – Хорошее оружие?
– Приличное. Из двух стволов пулями жарит, а из третьего дробью тебя, будто кипятком из лейки, так и поливает...
Соломин, размахнувшись, забросил патрон в кусты:
– Не ждать же их тут! Поехали дальше...
Долго плыли по Камчатке – вниз по течению реки до самого Усть-Камчатска. Лишь изредка мелькало на берегу убогое стойбище коряков с дымными юртами, еще реже блистали в чащобах лучинные огни русских селений. Причалишь к берегу, скопом навалятся на тебя собаки, выбегут люди, живущие в закоренелом неведении того, что творится на белом свете. «Из этой поездки, – писал Соломин, – я вынес, между прочим, такое впечатление, что торговцы буквально разоряют местных охотников: берут у них пушнину по неимоверно низким ценам, а товары ставят по самым высоким расценкам».
– Если меня сейчас не уберут с Камчатки, – сказал он Сотенному, – я за зиму это положение исправлю.
Урядник не слишком-то поверил в эти посулы:
– По первому снегу вам бы надоть ясак собирать. А на Камчатке уж так заведено исстари, чтобы начальник за головкой ясака не один, а в теплой компании езживал.
– Поеду один, без теплой компании, даже если от этого мне потом очень холодно будет.
– Все верно, – сказал Сотенный, – они же на спирте зимой отыграются при роспуске товара и свое с Камчатки сдерут...
Соломин вернулся из объезда лишь в конце августа, проехав расстояние примерно такое, как от Петербурга до Харькова, но сумел оглядеть лишь незначительный краешек полуострова.
Утром, когда он прогуливался, ему встретился доктор Трушин, не ответивший на его поклон. Соломина это задело.
– Послушайте! – сказал он. – Вы ведете себя попросту неприлично. Уберут меня или не уберут, но, пока я начальник Камчатки, будьте добры хотя бы буркнуть мне «здрасьте».
Трушин остановился, тяжело подымая глаза.
– Вы разве видели меня пьяным? – вдруг спросил он.
– Нет, никогда не видел, – признал Соломин.
– А тогда зачем же вы, милостивый государь, посылаете во Владивосток на меня грязные доносы, будто я беспробудный алкоголик и не вылезаю месяцами из запоев?
– За свою жизнь я немало написал служебных донесений, но доносов на отдельные личности никогда не сочинял. С чего вы это взяли, господин Трушин?
– Меня предупредили... из Владивостока.
– Какая глупость!
– Что значит – глупость? Уж не хотите ли вы этим сказать, что я дурак? Ведь это, сударь, дорого
