Глава LXXVII
Что еще произошло с Антонио де Фарией в этом храме до того, как он погрузился на суда
После того как вся добыча, которую можно было захватить в храме, была собрана и отправлена на суда, все решили, что самым разумным будет ничего больше не трогать, как потому, что мы плохо разбирались в окружающей местности, так и потому, что уже почти стемнело и выполнить наше намерение было бы много удобнее на следующий день.
Перед тем как садиться на суда, Антонио де Фариа пожелал проститься с отшельником и постарался утешить его добрыми словами, сказав, что умоляет его ради любви к всевышнему не возмущаться его поступками, ибо лишь крайняя нужда, в которую он впал, понудила его так действовать, что, по его положению, было ему совершенно не к лицу. Далее, он уверил отшельника, что, едва поговорив с ним, раскаялся в своем намерении и хотел тут же все бросить и вернуться, но его люди воспротивились этому и поклялись, что убьют его, если он это сделает, и поэтому-то, боясь их, он промолчал и дал свое согласие на то, что, как он теперь видит, является тем страшным грехом, о котором говорил отшельник. Сейчас же он принял решение, как только избавится от них, пойти по миру паломником и странствовать столько времени, сколько потребуется для того, чтобы искупить столь великий грех. На это отшельник ответил:
— Моли господа, царящего над красотою светил своих {197}, чтобы ясное сознание своего преступления, какое ты проявляешь в этих словах, не погубило тебя, ибо говорю тебе, что куда большей опасности подвергает себя тот, кто продолжает идти по неправедному пути, сознавая его греховность, нежели несведущий преступник, для которого извинением перед богом и людьми служит неведение.
Тут в разговор пожелал вмешаться один из наших по имени Нуно Коэльо и сказал отшельнику, что не следует ему сердиться из-за таких пустяков. На что последний ответил:
— Мало, видно, ты боишься смерти, если тратишь жизнь на дела столь же грязные, сколь грязна, как мне кажется, должна быть твоя душа, начиная от ворот ее — плоти твоей, подобной навозной куче, и кончая самой ее сердцевиной. Если по безмерной жадности твоей тебе мало этого серебра и ты хочешь до краев наполнить им мешок своей ненасытной алчности, что ж, иди в соседние храмы, там ты сможешь набить свою утробу так, что лопнешь. Возможно, так будет и лучше, ибо, если и того, что ты набрал, достаточно, чтобы отправиться тебе в преисподнюю, то чем больше груза ты наберешь, тем быстрое пойдешь на дно, что, надо полагать, неминуемо произойдет с тобою, если судить о тебе по твоим делам.
Тут Нуно Коэльо снова стал уверять его, что ему нужно все сносить с терпением, ибо так учит нас господь в своем Священном писании. Услышав это, отшельник сначала схватился за голову, как человек, охваченный ужасом, а потом, покачав пять или шесть раз головой, промолвил с усмешкой:
— Вот и довелось мне воочию увидеть то, чего дотоле я никогда не видел и не слышал: природную низость с притворной добродетелью — грабителя с молитвой на устах!
Велико должно быть твое ослепление, если, опираясь на добрые слова, ты губишь свою душу дурными деяниями! Сомневаюсь, что бог помилует тебя в день расплаты.
И, не желая больше его слушать, он повернулся к Антонио де Фарии, который уже успел подняться с места. Воздев руки к небу, отшельник стал горячо умолять его не давать португальцам оплевывать алтарь; для монаха это было страшнее, чем если бы его тысячу раз лишили жизни. На это Антонио де Фариа ответил, что все, что ему угодно будет приказать, будет исполнено. Это несколько утешило Итикоу.
Было уже очень поздно, и Антонио де Фариа решил больше не задерживаться. Однако, перед тем как удалиться, видя, что ему следует получить сведения о некоторых важных обстоятельствах, внушавших ему тревогу, он спросил отшельника, кто находится в остальных храмах. На это последний ответил, что там живет всего триста шестьдесят талагрепо, по одному на каждый храм; кроме этого, к ним приходят сорок менигрепо {198}, которые услужают им, приносят еду и ухаживают за больными.
На вопрос же, посещают ли когда-либо святое место китайские государи, и если посещают, то когда, он получил ответ, что нет, ибо государь, будучи Сыном Солнца, может отпускать грехи всем {199}, а его самого никто осудить не вправе. Тогда Антонио де Фариа спросил, есть ли у этих отшельников какое-либо оружие, на что отшельник ответил, что нет, ибо тот, кто собирается идти на небо, нуждается не в оружии, чтобы посягать на кого-либо, а лишь в терпении, чтобы выносить превратности. На вопрос же, почему в этих ящиках серебро было перемешано с костями, он ответил, что это то, что усопшие брали с собой, чтобы там, в Небе Луны, использовать для своих потребностей. После этого Антонио де Фариа задал ему еще много вопросов и напоследок спросил, имеют ли они женщин. Отшельник ответил, что для тех, кто желает иметь душу живу, особенно важно не знать плотских наслаждений, ибо ясно, что в сладостных медвяных сотах зарождается пчела, жалящая и язвящая тех, кто этот мед вкушает.
Наконец Антонио де Фариа обнял старика и, рассыпавшись перед ним в тысяче извинений на здешний лад, отправился, когда уже почти стемнело, к себе на суда с намерением на другой день напасть на остальные храмы, где, как ему сказали, было большое количество серебра и несколько золотых истуканов. Но, как будет сейчас рассказано, грехи наши помешали нам воспользоваться этой возможностью, которой мы за два с половиной месяца пути добились ценою стольких трудов и смертельных опасностей.
Глава LXXVIII
Как и по какой причине мы были обнаружены в первую же ночь и о том, что за этим последовало
После того как Антонио де Фариа и все мы вместе с ним уже в сумерки погрузились на суда, мы обошли на веслах остров и бросили якорь на расстоянии выстрела из фальконета от берега. Тут мы оставались почти до полуночи, намереваясь, как я уже сказал, едва настанет утро, снова сойти на берег, напасть на усыпальницы королей, находившиеся от нас менее чем в четверти легуа, и полученной добычей загрузить оба наших судна. Все это можно было бы вполне осуществить, если бы мы умели вести переговоры и если бы Антонио де Фариа пожелал воспользоваться данным ему советом, а именно, раз никто нас еще не видел и не слышал, забрать с собой отшельника, чтобы он не сообщил о святотатстве в дом бонз. Последнего Антонио де Фариа не захотел делать, говоря, что беспокоиться об этом не стоит, поскольку отшельник очень стар, как мы все видели, да еще подагрик, и ноги у него так опухли, что он едва на них может держаться. Между тем все получилось не так, как он думал, ибо отшельник, едва убедился, что мы сели на суда, несмотря на свою немощь, дополз на четвереньках — это мы потом узнали — до соседнего храма, отстоявшего от его собственного несколько больше, чем на расстояние выстрела из арбалета, и сообщил жившему в ней отшельнику о том, что мы с ним сделали, умоляя того, поскольку сам он из-за своей водянки не в силах это сделать, немедленно пойти в дом бонз и обсудить с ними, что лучше предпринять. Второй отшельник тотчас же это выполнил.
И вот, стоя на якоре, мы поняли, что обнаружены, так как в час ночи увидели на вершине ограды, окружавшей большую пагоду с усыпальницей государей, длинную вереницу огней, зажженных для сигнала. Когда мы спросили наших китайцев, что, по их мнению, это должно означать, они ответили, что, несомненно, нас заметили, и поэтому они советуют нам убираться отсюда на парусах без малейшего промедления. Об этом было немедленно доложено Антонио де Фарии, который в это время спал. Известие мгновенно его разбудило. Потрясенный им, он приказал немедленно оставить якорь, взяться за весла и сам отправился на остров узнать, не подняли ли там тревогу. Когда мы прибыли к стенке, то услышали великий звон колоколов, в которые били во всех храмах, и время от времени человеческие голоса. На это китайцы заметили:
