— Сеньор, нечего тебе больше высматривать и вызнавать. Скрывайся, ради бога, иначе по твоей вине нас всех здесь перебьют.
Но Антонио де Фариа, не обращая внимания на то, что ему говорили, выскочил на остров с шестью людьми, вооруженными мечами и круглыми щитами, поднялся по лестницам набережной наверх, словно человек, обезумевший от оскорбления. Безрассудно забравшись на самую вершину решетки, которой был окружен, как я уже говорил, весь остров, он начал метаться, как сумасшедший, из одного конца в другой, ничего не желая слушать. Наконец он обратился к судам и с большим жаром стал говорить со своими людьми о том, что нужно теперь делать.
После того как ему было предъявлено множество возражений, к которым он не захотел прислушаться, большинство солдат потребовало от него, чтобы в любом случае мы немедля покинули эти места. Антонио де Фариа, опасаясь бунта, ответил, что так и будет сделано, но честь его требует, чтобы он предварительно узнал, от чего он должен бежать, а поэтому он просит их, как милости, немного подождать, ибо хочет попытаться раздобыть языка, который утвердил бы его в истинности его подозрений. И для этого он просит у них не более получаса, что не так уж много, ибо до рассвета еще далеко и на все остается достаточно времени. Когда иные попробовали ему возразить, Антонио де Фариа не только не стал их слушать, а велел посадить под арест, после чего, предварительно поклявшись на святом Евангелии, что не бросит нас, удалился с шестью человеками в глубину апельсиновой рощи. Там он, отойдя на расстояние примерно четырех выстрелов из мушкета, услышал впереди звон колокола и, определив по звуку свое местонахождение, направился к храму, гораздо более пышному и богатому, чем тот, в который мы проникли накануне. В храме было двое мужчин почти одинакового возраста, одетых в священнические одежды, с четками на шее, из чего он заключил, что это, вероятно, отшельники. Набросившись на них, он захватил их обоих, чем привел одного из них в такое состояние, что он долгое время не мог произнести разумного слова. Из шести человек, сопровождавших Антонио де Фарию, четверо вошли в храм и забрали с алтаря серебряного истукана порядочного размера с золотой митрой на голове и колесом в руке {200}— смысл этих знаков остался для нас непонятным. Кроме этого, наши забрали еще три серебряных светильника с весьма длинными цепями.
Антонио де Фариа постарался вернуться к месту стоянки с возможной поспешностью, чуть не волоча за собой двух отшельников, которым всунули по кляпу в рот. Оказавшись на борту, он приказал поскорее поставить паруса, и мы стали спускаться вниз по течению. Затем он допросил одного из двух пленников, который казался более в своем уме, пригрозив ему страшной карой, если он не скажет правды, и узнал, что действительно некий святой человек по имени Пилау Аргиро прибыл глубокой ночью в усыпальницу королей и, стуча с великим нетерпением в дверь, воскликнул громким голосом: «О предавшиеся хмелю плотского сна жалкие люди, обещавшиеся торжественной клятвой чтить богиню Амиду {201} , богатую награду наших трудов, внемлите, внемлите, внемлите несчастному, которому лучше было бы не родиться! Да будет вам ведомо, что в святилище о двадцати семи столпах проникли люди с того края света, носящие длинные бороды и окованные в железа. Об этом сообщил мне святой человек, подметавший там пол, он сказал, что в святилище этом ограблена сокровищница святых и кости их презрительно разметаны по земле и осквернены гнилыми и вонючими плевками. Грабители долго насмехались над их праведным прахом, как упрямые демоны, закоренелые в первом грехе. А посему заклинаю вас укрыться в надежном месте, ибо, говорят, эти люди поклялись перебить нас всех, едва наступит утро. Так что либо бегите, либо призовите себе кого-нибудь на помощь, ибо, как священнослужителям, вам не разрешено брать в руки оружие и проливать чужую кровь!»
— От этих криков все проснулись и поспешили к двери, где нашли Пилау Аргиро лежащего на земле и полумертвого от горя и усталости, так как был он уже очень стар. Поэтому-то все грепо и менигрепо зажгли те огни, которые вы видели, и с великой поспешностью послали гонцов в города Кропилен и Фумбану с просьбой выслать оттуда наибольшее количество людей, которое удастся собрать, и призвать весь край последовать примеру этих городов. Поэтому утверждаю без колебания, что они явятся сюда, едва успеют собраться, и, подобно изголодавшимся ястребам, когда с них сняли путы, принеслись бы сюда по воздуху, если бы только это было возможно. Будьте уверены, что все это правдивый пересказ событий, а посему, прошу вас, отпустите нас с миром и не убивайте нас, ибо это было бы еще большим грехом, чем тот, который вы вчера совершили. И помните, что господь так дорожит нами и ни на час не забывает о нас, из-за того что мы умерщвляем свою плоть. А вы приложите все усилия, чтобы спастись, ибо говорю вам, что земля, воздух, ветер, вода, люди, скоты, рыбы, птицы, травы, растения и все, что родится на земле, будет вредить вам и терзать вас так безжалостно, что лишь сущий на небесах сможет вам помочь.
Антонио де Фариа, убедившись из слов отшельника в основательности своих опасений, поспешил спуститься вниз по реке; он рвал на себе бороду и бил себя по лицу от досады, что по своей беспечности и незнанию погубил предприятие, которое столько бы принесло ему, если бы было успешно доведено до конца.
Глава LXXIX
Как мы потерпели крушение в Нанкинском заливе и о том, что с нами затем приключилось
Мы уже семь суток плыли по самой середине Нанкинского залива, дабы использовать силу течения, как люди, лишь в этом видящие свое спасение, но никто из нас не мог забыть испытанной нами неудачи, все были угнетены и безутешны. Каждый был вне себя и утратил способность сказать разумное слово. Наконец мы подошли к селению под названием Сусокерин. И так как туда еще но дошли вести о нас и никто не знал, откуда мы идем, мы стали там на якорь. Набрав кое-какой провизии и осведомившись обиняком, каким путем нам надлежит следовать дальше, мы снялись с якоря в два часа и как можно быстрее вышли в рукав, менее людный, чем залив, по которому мы раньше следовали. Рукав этот назывался Шалингау, и по нему мы шли еще девять дней, пройдя всего сто сорок легуа.
И, войдя вновь в этот Нанкинский залив, который был здесь более десяти или двенадцати легуа ширины, мы продолжали свой путь под парусами; ветер дул с веста, и нам приходилось лавировать от одного берега к другому. Так продолжалось еще тринадцать дней. Все мы устали от тяжелой работы и вечного страха, а кроме того, провизия у нас подходила к концу. И вот, когда уже видны были рудники Коншинакау, расположенные на сорок первом градусе с двумя третями, на нас налетел огромной силы южный ветер, который китайцы называют тайфуном, сопровождаемый таким ливнем и потерей видимости, что он казался чем-то сверхъестественным; а так как суда были у нас гребные и не слишком больших размеров, с невысоким бортом и хрупкие, да и матросов не хватало, мы оказались в столь отчаянном положении, что, почти потеряв надежду на спасение, предпочли быть снесенными на берег, полагая меньшим злом разбиться о скалы, чем утонуть в море.
Мы продолжали свой путь, тщетно пытаясь осуществить это наше отчаянное намерение, избранное нами как наименьшее зло и наименее мучительный конец, когда ветер на исходе дня неожиданно перескочил с зюйда на норд-норд-ост. Волны при этом оказались взбитыми на такую высоту, что ужасно было на них смотреть. Охваченные страхом, мы стали выбрасывать за борт лишний груз, но при этом дошли до такого безумия, что бросили в воду провиант и ящики с серебром. Напоследок мы срубили и обе мачты, потому что к этому времени в судах уже объявилась течь, и так мы продрейфовали до наступления сумерек.
Когда была без малого полночь, вдруг с паноуры Антонио де Фарии раздался громкий крик: «Господи боже, смилуйся над нами!» — отчего мы решили, что она гибнет. Мы на нашем судне тоже крикнули им, но ответа не последовало, и мы решили, что их поглотили волны. Мы оцепенели от ужаса, и добрый час никто не мог выговорить разумного слова.
В этом тягостном состоянии мы провели остаток ночи. За час до рассвета у нас образовалась течь над кильсоном, и уровень воды мгновенно повысился на восемь пядей, теперь спастись уже не было ни малейшей возможности, судно шло ко дну, и мы решили, что господу нашему угодно положить конец нашей жизни и нашим мучениям.
