Теперь я уже во 2-й палате, и моему новому соседу 91 год. А он весь в заботах об оставленном дома хозяйстве: лошадь с телегой, свиньи и мотоцикл. Лопает по десять раз в день, вчера в полпятого утра полез в тумбочку… И курит!
Если бы я был Львом Толстым, Стефан Николаевич с его удивительными рассказами был бы моим дядей Ерошкой, и я сочинил бы про него повесть «Казаки».
Кстати, Лев Толстой на днях снился. Был он какой-то мой родственник, улыбался и что-то пел. Я пытался вспомнить, на кого он похож, оказалось – на Дэвида Боуи.
Любопытно, что и Стефан Николаевич, и мой новый девяностооднолетний сосед Виктор Захарович в жизни люди премягкие, плохих слов не говорят (похоже, принципиально), никогда ни с кем не ругаются. Но оба разговаривают во сне. И не просто разговаривают, а кричат. И не просто кричат, а очень зло матерятся.
Это важно. На том берегу окна, прилепившись лицом к стеклу, снова кто-нибудь погибает. И снова требует: вашей помощи, группы крови, клеток костного мозга, печени. А ты заморозишь шею, половину лица и попытаешься жить дальше. Может, выйдешь на балкон покурить. Или схватишься за щёки руками. Не важно.
Схватишься за щёки руками и, встревожив каблуками предательски звонкий пол, – прочь, мимо лифта (слишком, зараза медленный), в духоту весенне-зимнего трупохранилища города. Прочь по улицам, надрывая финишную ленточку сердца и опрокидывая грудью троллейбусы. Боже. Боже. Пока не успокоится ходьбой кровь в сосудах. Пока не створожится встревоженный выделениями галок асфальт.
Подумалось, что известная киношная формула «счастье – это когда тебя понимают» есть ни что иное, как вывернутое наизнанку «счастье – это когда ты понимаешь». Не верить – это и значит не понимать.
Жизнь – дар, а дар должен радовать. Однако большинство людей не умеют радоваться подаркам. Обычно они озабочены вопросом – а к чему этот подарок меня обязывает? Отсюда происходят «идеи», «революции», «служения» и горбы у верблюда, то есть в конечном счете разочарование и неблагодарность.
А я ведь только сейчас, две минуты назад, куря украдкой в окно, сообразил, что молодость моя, что называется, «безвозвратно прошла», и то состояние, в котором я пребываю сейчас, называется «зрелость».
Смешно – зрелость… Но молодость прошла, это точно.
Интрудер подпёр кулаком щёку и ощутил себя вдруг большой полезной собакой, он однажды видел такую. Собака сидела перед дверью какого-то магазина и терпеливо ждала хозяйку. Интрудер знал (он понял это сейчас), что если бы понадобилось, собака прождала бы так, не шелохнувшись, всю жизнь. И эта собачья жизнь не была бы напрасной.
Не хотелось скулить и нетерпеливо юлить задом. Не хотелось думать, – когда ждёшь, это мешает. Раньше, когда Интрудер был вертлявым голенастым щенком, он сгрыз бы от нетерпения пару ботинок. Но теперь всё было иначе.
Роман Юрия Арабова «Биг-бит», получивший премию (опять!) Аполлона Григорьева, ерунда страшная. Но есть там сильный момент (многократно описанный, впрочем, в разных рок-агиографиях), который заставляет задуматься. Это когда человек впервые слушает на плёнке «Тип-2» этих вот самых битлз.
Арабовский герой решил, оказывается, что это девки поют. И почувствовал, что девки порочные. И музыка тоже явно «запрещённая», какая-то не такая. «Этот город создали боги; эти боги были безумны; боги, создавшие этот город, уже умерли».
Отбросим всё, что известно нам и Арабову, и представим себе ситуацию.
Лиц с конверта пластинки нет, названия нет, никакого контекста нет. Зато есть известная тебе жизнь. Есть чёткая, «бытийно обеспеченная» река-волга по радиорепродуктору каждый день. Вот она – понятно, про что. Про Волгу. Про Съезд Партии. Про звонки трамваев за окнами. Про пионерский галстук. Про синие сатиновые трусы.
А тут? Безликие и безъязыкие андрогины. Слова непонятны. Бестелесность. И эта бестелесность – не про то, что есть в твоей жизни. Отмена всего. Шок.
Это очень важно было – что слова не понятны. Если бы мы заранее знали, что эта музыка про «дай мне твою ладошку» (молчат девчонки, стоят в сторонке), ничего такого особенного с нами бы от битлзов не случилось. Но мы же не знали. Каждый воображал себе нечто значительное, нечто такое – ЭТВАС. Соответственно, весь последующий русский рок был попыткой сказать про это.
Его убило изучение английского языка.
Дочитал Арабова до конца. Ещё один момент заставил задуматься. Леннону приносят плёнку с записью подростковой «советской группы». Переделанные семиструнки Шосткинского завода, пионерский барабан за 12 рублей. Леннон слушает всё это открыв рот. Потом сглатывает слюну и робко интересуется:
– Это что, бабы поют?
При этом ему даже в голову не приходит, что поют-то они под битлзов! На самом деле они поют «па- переулкам и бульва-а-а-арам…», но не как Магомаев, а «как жучки». То есть это они думают, что как жучки, а жучки-то в этом отражении себя и не видят, потому что наше-то советское «а-а-а-а», это вам не битловское «а-а-а-а», тут вам и пионерский галстук, и синие сатиновые трусы, и гитара Шосткинского завода, и Волга, и прорванное горло картонного репродуктора, и трамвайные звонки под окнами, и дядя Веня инвалид, и Первое мая, и Сталинград.
За Зыкину! За Сталина! За Кулундинский элеватор! За электробритву «Харькiв»! А-А-А-А-А-А-А-А-А- А!..
Литература модная и литература народная – найти десять отличий.
Можно рассуждать логически, а можно на пальцах, и тогда сразу всё понятно: достаточно заменить слово «литература» на слово «одежда».
Подумалось после основательного прочтения в метро рассказа Бориса Екимова «Веселый блондин Володя» вот что. Как здорово быть слесарем на заводе! Пусть даже не на идеальном, из кинофильмов «Большая семья», «Возвращение Максима», «Неисправимые» и почему-то еще «Высота», хотя там не завод, а строительство сталелитейного комбината, – пусть на обычном, как из повести Владимира Козлова «Школа».
Или из рассказа Владимира Сорокина «Первый субботник».
Вставать в полседьмого утра, кряхтя и матерясь, хлебать квас из ковшика, ехать в промозглом автобусе и, оставив надежду на Проходной, окунаться в запах металлической стружки. Расписана жизнь, ничего от тебя не зависит, и хорошо – потому что когда зависит, случаются и гордыня, и уныние, и маета духа. А тут – с мастером поругаешься, потом к монтажникам на рытье траншеи пошлют или снег убирать, потом Любку- наладчицу за зад прихватишь, а там и в столовую пора, очередь занимать. После столовой можно и это самое, но так, конечно, чтоб в глаза не бросалось.
После гудка опять-таки можно и это самое. Покойно живёшь, при деле, при большом и верном, даже если в силу всеразличнейших обстоятельств не особенно «нужном людям». Живёшь, как жили отец, дед и прадед. Живёшь как ПОЛОЖЕНО. Солнце, вон, не спрашивает, как ему светить, и даже если все инвесторы рынка скинутся, а все рулевые реформ «освоят», вспять его повернуть невозможно. Знаете почему? Потому что оно вообще не вокруг нас вертится.
Вокруг чего-то другого.
И мне будет приятно засыпать вечерами, думая эту не очень-то понятную мне мысль.
Некоторые думают, что «жить вечно» – это о продолжительности. Между тем это не продолжительность. Это ответ на вопрос «как».
