— Я тоже. Очень хочется поскорее с этим разделаться. Сотрудников я взять с собой не могу, они не должны ни о чем догадываться. Свидание отложить нельзя, даже если бы на это имелась серьезная причина. — Она посмотрела на мужа. — Джонатан, не беспокойся, со мной будет Боттандо.
— Не забывай, что ему шестьдесят пять, — буркнул Аргайл. — И он ужасно растолстел. Что он сделает, если Саббатини, например, захочет взять тебя в заложницы? Начнет сражение? А если преступник будет не один? Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой.
— Нет.
— Флавия…
— Ни в коем случае. Я понимаю, ты беспокоишься, ну и беспокойся потихоньку. — Она чмокнула Аргайла в щеку, взяла плащ и открыла входную дверь. — Я недолго. Обещаю.
— Вот видишь, я тебе говорила! — весело воскликнула Флавия через четыре часа, влетая в квартиру.
Это были самые длинные четыре часа в жизни Аргайла. Было почти два. Он постоянно ходил по комнате и стонал, воображая всевозможные ужасы.
— Почему ты не позвонила?
— Извини, сел аккумулятор. Как всегда забыла зарядить. — О, Джонатан… Джонатан… — Флавия бросилась ему на шею.
— Я не знал, что и думать… — недовольно пробормотал он.
— Сейчас я тебе все расскажу. — Она сбросила плащ. — В общем, и рассказывать особенно нечего. Все прошло как по маслу.
Аргайл усмехнулся:
— Да, этот случай можно поместить в учебнике.
Он потянул Флавию за руку и усадил рядом с собой на диван. Через секунду она встала, налила себе виски, добавила содовой. За льдом на кухню решила не ходить: не хотелось оставлять мужа одного.
— Так вот, мы встретились с Боттандо и в без десяти двенадцать были уже у мавзолея Иродиады. Ты знаешь это место.
Аргайл кивнул.
— Большой, круглый, рядом никаких строений. Машины нигде видно не было, значит, он притопал туда пешком. — Она глотнула из стакана. — Потом мы заспорили.
— Кто?
— Я и Боттандо. Он потребовал, чтобы я осталась в машине. Говорил, что женщине идти на встречу с бандитом опасно. Выступал примерно как ты. Я не соглашалась. Затем он заявил, что официально по- прежнему числится моим начальником, поэтому приказывает мне подчиниться и позволить ему совершить обмен. Я упорствовала. Тогда Боттандо пустил в ход свое главное оружие. Мол, это последняя в его жизни полицейская операция, и он просто не может отсиживаться в машине.
— Хороший довод, — заметил Аргайл.
— В общем, он меня уломал.
— И что?
— И все. Боттандо схватил сумку с деньгами и скрылся в темноте, а через несколько минут вернулся назад с картиной Клода Лоррена. Целый и невредимый. Преступник находился там. Все прошло по-деловому. Они не произнесли ни слова. Боттандо сказал, что приятно иметь дело с такими корректными похитителями, как синьор Саббатини.
— А как он определил, что это был Саббатини?
Флавия пожала плечами:
— А кто же еще? Боттандо сообщил, что тот натянул на лицо лыжную шапочку, но комплекция вроде соответствовала описанию. Честно говоря, в данный момент мне все это безразлично. Мы вернули картину. Предотвращен международный скандал.
— Ты уверена?
— Да. — Флавия улыбнулась. — Я предупредила Маккиоли, чтобы он ждал, и мы сразу отправились в музей. Директор ходил взад-вперед по кабинету, я думаю, примерно как ты. Взял картину трясущимися руками, очень внимательно осмотрел. Все было в порядке. Она подлинная. Метки на задней стороне холста, читаемые в ультрафиолетовых лучах, места, где произведена реставрация, и так далее — все на месте.
— Ты довольна.
— Очень. Премьер-министр тоже. Нет, он не был в диком восторге, но поблагодарил, а это уже кое-что значит. Неприятно лишь то, что он приказал не трогать Саббатини.
— Почему?
Флавия грустно усмехнулась:
— Тогда придется обнародовать факт похищения картины, что крайне нежелательно.
— Итак, он вышел сухим из воды. Счастливчик. Или умник.
— Пожалуй, и то, и другое. Но я постараюсь максимально усложнить ему жизнь. Если он когда-нибудь поставит машину в неположенном месте, пусть пеняет на себя. — Она улыбнулась.
— Ну что ж, поздравляю, — сказал Аргайл, — ты закончила очень важное дело. А о картине с Боттандо удалось поговорить?
— Разве я могла в тот момент думать о какой-то иной картине? Спрошу позднее. А теперь — в постель, в постель, в постель… Я так устала, что просто валюсь с ног.
Прошло несколько дней. Жизнь вернулась в почти нормальное состояние. Почти, потому что маятник качнулся в другую сторону. Все было тихо, мирно, ничего не происходило. Аргайл прочитал последнюю лекцию, начались каникулы, пора было серьезно браться за подготовку доклада. Флавия сидела почти без дела, видимо, все похитители картин в Италии устроили себе каникулы. Сотрудники отдела успешно выполняли рутинную работу, а Флавии оставалось навести порядок в столе да ходить по коридорам власти, выбивая кое-какие средства.
В должности ее пока не утвердили, но она старалась об этом не думать, потому что здесь от нее все равно ничего не зависело.
Флавия наслаждалась весной. С Боттандо они больше не встречались, он занимался оформлением отставки. Генерал позвонил, попрощался, сказал, что наконец-то уходит на заслуженный отдых и намерен обосноваться в одном тихом местечке. Спокойно так сказал, без эмоций, словно не было тридцати лет напряженной работы.
Флавия была разочарована. Довольна, конечно, что он не переживает, но и немного расстроена. Неужели и с ней будет вот так же? Придет время, и она настолько пресытится этой работой, что без всякого сожаления расстанется со всеми друзьями и коллегами? Кроме того, Флавия всегда считала, что у нее с генералом особые отношения. Он мог бы попрощаться с ней должным образом, а не ограничиваться телефонным звонком.
Но надо торопиться наслаждаться антрактом. Торопиться, поскольку она знала, что он не продлится долго. Рано или поздно что-нибудь произойдет. И произошло, причем раньше, а не позже. Началось все с небольшого облачка на горизонте, ставшего предвестником жестокого урагана.
В одной газете появилась небольшая статейка, в которой сообщалось, что художник-авангардист найден мертвым на собственной выставке. Событие не бог весть какой важности, но в стране установился временный застой, и журналисту, очевидно, было не о чем писать. Вот он и принялся изгаляться. Юмор порой выходил у него далеко за рамки дурновкусия.
В заметке было сказано, что некий художник, Маурицио Саббатини, ухитрился утонуть в чане с алебастром, где сидел, создавая перформанс под названием «Еще раз к вопросу о Помпеях». Своеобразный парафраз на тему археологических раскопок древнего римского города, где тела горожан навечно застыли в позах, в которых их настигла смерть. В аннотации к перформансу указывалось, что это протест художника, недовольного тем, как бездушная наука превращает человеческую трагедию в музейный экспонат. Голый Саббатини погружался по горло в жидкий алебастр и сидел, устремив невидящий взор в пространство. Посетители могли застать его спящим или заунывно поющим неаполитанские песенки. Предполагалось, что все это символизирует быстротечность жизни и неизменность искусства.
Впрочем, публика не понимала, что это все означало. Один художник, тоже практикующий перформансы, заметил, что в этом и заключалась слабость (фатальная, как потом оказалось) Саббатини как
