Александр. Инвалид.
Голос Пущина. А инвалид отчего?
Александр. От тебя — ты стучишь, мне спать не да ешь, и я слабею… Фома, дай я понюхаю — что такое! Может, это хорошо.
Фома. Это хорошо, Александр Сергеевич. Весь рассудок очищается, а что лишнее — прочь в ноздрю вылетает. (Дает Александру понюшку).
Александр нюхает; ожидает, что будет с ним; размышляет; ничего с ним, однако, не случается, он даже не чихает.
Фома. Малолетний вы еще, вам едкость, стало быть, не нужна.
Александр. Обожди. Сейчас чихну.
Фома. Ну-ну, сударь. Вы постарайтесь, вы потрудитесь. Зря чоха не бывает.
Александр. Нету! А может, твой табак мне слаб.
Фома. Ого! Этот табак-то слаб! От этого табака, сказывают, сам государь как чихнет, так аж подскочит.
Александр (сев на постели, обрадованно). Ну? Это славно, пусть он чихнет да подскочит, чихнет да подскочит! А вдруг у него весь рассудок с чохом в ноздрю выскочит! Может, выскочил уже? Ты не видал, Фома?
Фома (официально, громко обращаясь как бы ко всем лицеистам) . Опять пошли говорить да заговариваться! Время не вышло — побудки нету. Ночь идет. Спать всем пора! Спать, я говорю, как быть должно!
Тихо. Тикают большие стенные часы в коридоре. Фома дремлет на своем табурете. Александр лежит, открыв лицо наружу; он не спит.
Голос Пущина. Саша! Ты забыл меня?
Александр. Забыл.
Голос Пущина. Забудь! Но помни: быть может, некогда восплачешь обо мне…
Александр. Нет, Жан, нет; это не я, а ты, быть может, некогда восплачешь обо мне…
Голос Пущина. Нет, ты скорее восплачешь!
Александр. Нет ты, нет ты! Вот увидишь, что вскоре ты восплачешь обо мне!
Голос Кюхельбекера. Ложь! Весь мир восплачет обо мне, а об вас он плакать не будет!
Фома. Где шум? Слышу — доносится. Спите, господа — чтоб вас не было, — дайте мне, человеку, покой…
Голос Дельвига. Дайте Фоме, человеку, покой!
Еще голос. Покой человеку!
Еще голос. Вечный покой!
Голос Дельвига. Спите, орлы России!
Александр. Фома! Угомони своих птенцов!
Фома (привстав с табурета). Опять там шевеленье! Спите, ангелы, демон вас возьми!
Молчание. Тишина. Сон Лицея на заре. Один Александр не спит. Он встает (он одет в ночную пижаму, то есть закрытию куртку и брюки), садится в постели, берет альбом со стола и, открыв ею, задумывается, — в то время как за большим окном, в садах Лицея, медленно разгорается утренний рассвет. Александр не пишет; он глядит в утренний мир, и по лицу его проходят чередою то улыбка, то печаль, то тайная мысль; при этом лицо Александра кажется лицом уже вполне зрелого человека, старше своих лет, и игра чувств и мысли на нем, озаренном зачинающейся зарею, делает его прекрасным.
На берегу пруда, где стоят греческие и римские статуи, является забредшая туда, нездешняя, видимо, старушка. Она в нищей одежде, согбенная, по внешнему виду, по старости и кротости она отдаленно напоминает Арину Родионовну. Согбенная старушка находится в полном противоречии с обстановкой, в которой она очутилась. В руках у нее кошелка; она собирает в нее павшие ветви и прошлогодние листья; остановившись, она внимательно глядит па белую равнодушную греческую богиню и проходит далее. Гортанным голосом вскрикивают в глубине природы пробудившиеся птицы. Александр подходит к открытому окну, глядит на старушку.
Александр. И там то же самое, что есть и во мне, что сам я чувствую… И там Пушкин, и здесь Пушкин. Вон Муза моя! (Улыбаясь). Которая же, брат Пушкин! Там и старушка, там и Киприда! Там лебеди на лоне вод, и вижу — там воробьи… И повсюду, в каждом из них, моя Муза; она, должно, и в радости, и в печали, она в юной прелести и в добром старчестве, но она в них безмолвна, она будто мертва; живет одна ее поэзия…
Александр пишет в альбоме гусиным пером; очиненные перья стоят в деревянном стаканчике на столике. В природе разгорается утро. Снова по лицу Александра проходят тени его чувств превращаясь в одно радостное состояние поэзии. Фома, задремавший на табурете, уснул теперь глубоко, и, дышавший вначале неслышно, он постепенно расхрапелся; под конец он храпит во всеуслышание.
Александр бросает гусиное перо на пол, к ногам Фомы.
Александр. Фома! Слушай, я стихи тебе прочитаю.
Фома (пробуждаясь, подбирает с пола гусиное перо, пробует его ногтем). Опять иступили! Мой дед тоже грамоте знал, так ему одного пера на всю жизнь достало, а вам, сударь, и на сутки мало…
Александр. Мало! Слушай, Фома!
Фома. А чего слушать, сударь! Слово — не предмет, от него пользы нету!
Александр. Нету?
Фома. Так точно: нету!
Александр задумывается. Медленно бьют большие стенные часы.
Фома. Пора будить. Сейчас у них самый сон, а по уставу надо будить! Эх, жизнь- служба!..
Фома пошел будить лицеистов; слышен его стук в комнаты спящих и оклики: «Очнитесь, сударь, — пора», «Господин Дельвиг, время, и под подушкой не спят, вставайте без обмана!», «Вильгельм Карлыч, господин Кюхельбекер, подымайтесь по малости!», «Сами поднялись: спасибо, сударь!»
Александр слушает, затем читает, что он написал, вырывает лист из альбома и комкает его.
Александр. Плохо. Пользы нету!
Слышатся легкие приближающиеся шаги. Стук тростью об пол: просьба о разрешении войти.
Александр (настораживаясь). Кто там?
Входит В. А. Жуковский.
Жуковский. Не рано ль я к тебе? Здравствуй, друг мой!
Александр (весь оживляясь, бросается к Жуковскому). Здравствуйте, здравствуйте, Василий Андреевич! Не рано, не рано, а поздно — я уже давно не сплю! Садитесь здесь, нет — лучше тут! (Александр суетится, усаживая гостя и оправляя постель) .
Жуковский. Сочинял?
Александр. Плохо. В душе было прекрасно, а в стихах вышла гадость… Василий Андреевич, отчего это бывает?
Жуковский. Покажи, дружок.
Александр подает скомканный лист. Жуковский читает, добрая улыбка радости является на его лице. Александр стоит перед ним смущенный, в ожидании приговора. Жуковский тщательно разглаживает измятый лист бумаги.
Жуковский. Ты ничего не понимаешь!
