Том 6. Дураки на периферии

Александр. А чего я не понимаю?

Жуковский. Себя не понимаешь — значит, ничего не понимаешь… Я бы не сумел сочинить таких стихов, как эти твои, — ни теперь, да и прежде. Может быть, один Гаврила Романович сумел бы, и то — не знаю, нет, не знаю…

Александр. Державин и вы лучше всех!

Жуковский. Не знаю. Теперь я не знаю… Ах, драгоценный ты мой! Какой в тебе дар!.. Ты мучаешь меня, я тебя боюсь, как видения из того дальнего мира, из лучшего мира, чем наш… (Жуковский подходит к окну). Вот дивная природа, — гляди, она только дорога наша в мир, еще более прекрасный… мы все туда стремимся, а ты пришел к нам оттуда…

Александр (озадаченный). Я там не был!

Жуковский (убежденно). Был. В том есть достоверность моей души, а это самая точная достоверность, и вот (предъявляя Александру лист со стихами) …вот твоя подорожная оттуда.

Александр. А я там не был! Нигде я не был, я тут.

Жуковский. Был!.. Ты был там! И я пришел к тебе затем, чтобы напомнить, кто ты таков!

Александр. Кто я таков? А вот… (Он вынимает из стола тетрадь, подает ее Жуковскому).

Здесь известно, кто я таков.

Жуковский (читает в тетради). «Шалун»! Написано, что ты — шалун! — и заверено: учитель чистописания Федор Калиныч. (Возвращая тетрадь) . Хоть глуп ваш Федор, а правду написал… Вот именно: шалун ты, братец! И шалун ужасный, но про то ваш Федор еще не знает… (Жуковский вынимает из внутреннего кармана листки со стихами, показывает их по очереди Александру). Кто это сочинил?

Александр (улыбаясь). Я!

Жуковский. А это?

Александр (задумчиво). Тоже я!

Жуковский. Тоже ты… А вот это?

Александр (смотрит в листок и поникает в грусти). И это я.

Жуковский. И это ты… (Прячет листки обратно к себе). Я знаю, что ты… Дало тебе небо дар великий, а ты его расточаешь напрасно. А какое ты имеешь право так делать, Александр Сергеевич, кто ты таков? Не твой это дар, что носишь ты в себе, он для всей Руси нашей дан, он — добро всех обездоленных… Ты молод еще, но разум твой созрел, и ты должен иметь истинное понятие.

Александр. А истина, она где?

Жуковский. В тебе, Александр Сергеевич, а вкруг тебя Русь!..

Александр. В ней грустно, она несчастна.

Жуковский. Вкруг тебя Русь, я говорю, — ее нужно одушевить добром, ей нужно дать понять, чтоб она сама себя осознала, что она существует. Иначе ее как бы нет!

Александр (машинально). Ее как бы нет!

Жуковский. Гаврила Романыч стал ветхим, он ушел от дел. Я слаб. Другие ложны или бесчестны. А в тебе есть, что надобно нашему отечеству: в тебе пребывает одухотворение всех бедных сердец живою прелестью. Прелесть же есть не забава, а сила и государственная польза… Так почему же ты уничтожаешь свою силу во зле!..

Александр. А пусть зла лучше не будет!

Жуковский. А что зло?.. И государь тебе не по нраву, и в знатных вельможах ты видишь лишь глупость и недостатки природы… Без них, однако ж, отечество наше состоять не может, — тому и примера нигде нету.

Александр вдруг громко рассмеялся, и вот уже опять умолк и со вниманием глядит на Жуковского.

Жуковский. Это что же с тобой? Что смешного в правде?

Александр. Я нечаянно…

Жуковский. Что нечаянно?

Александр. Это мне нечаянно стало смешно… Я вспомнил, как один генерал растолстел от славы и еле пролез в триумфальную арку, ему там узко.

Жуковский. Ты это государя имеешь в виду? Фу, гадость какая, — мерзость и клевета! Тебе не стыдно, Пушкин?

Александр (опять рассмеявшись). И теперь надо ту арку рубить прочь! Пусть ее рубит Аракчеев… Василий Андреевич, а вы сами знаете, ведь Аракчеев глупый и злой, — почему без него отечество наше не может состоять? Почему нету вольности и есть рабство?

Жуковский. Вольность — дар величайший, к ней надо воспитать русский народ… В диком же сердце вольность взрастет лишь злодеянием и гибелью, она погубит того, кто ее недостоин… Твоя сила другая. Ты одушевляй добром и небесной прелестью поэзии темные сердца, — может быть, ты призван быть душой России! Так будь ею! А ты, ты идешь в бунт, в злое раздражение, ты идешь в погибель, и твоя Муза плачет… Разве ты не волен, — какая тебе нужна вольность?

Молчание. В природе сияет утро.

Александр. Вольности никто не знает, ее нету…

Жуковский. Так не тревожься о ней прежде времени.

Александр. А я чувствую, Василий Андреевич, я чувствую: вольность и поэзия — одно и то же, и душа России — вольность.

Жуковский. Нет, Александр Сергеевич, нет! Вольность — это жизнь людей на земле, а поэзия сообщает наши души с вечным небом. Поэзия превыше вольности.

Александр. Нет.

Жуковский. Да, Александр Сергеевич. Это правда.

Александр. Нет, это неправда, Василий Андреевич… Неправда! Все небесное должно стать земным, — к чему тогда небо! В том и поэзия!

Жуковский. Ты рассуждаешь, как крепостной человек… Гляди, Александр Сергеевич, твоя Муза — богиня, а ты презреешь ее, и она станет черной бесплодной нищенкой.

Александр. А пусть… Пусть моя Муза будет не дочерью богов, а дочерью Кузьмы и Акулины, Машкой или Дуней. Пусть она будет бедной, но с честью на челе, тогда она будет божеством…

Жуковский. Как грустно, Пушкин! Мне жалко, что ты родился надеждой России, и вот эта надежда опять не исполнится. И опять не одушевится наша бедная земля светлым духом, и тогда она омертвеет надолго… Надолго, а может быть — навсегда!

Молчание. Александр неподвижно глядит на Жуковского.

Жуковский. А ты желаешь уйти с пути славы и величия, с пути своего счастия, ты желаешь уйти на путь своей погибели… Боже мой, сколь охотно идут туда люди, — бесцельно, безжалостно к себе, без смысла для государственной пользы…

Александр. И средь них прекрасные, возвышенные души! Сколь я ничтожен пред ними, Василий Андреевич…

Жуковский. О чем ты сожалеешь? Ты не ровня им, ты выше их всех, а они ничтожны… Зачем тебя влечет к разбойникам? Бог привел тебя к нам и указал твое призвание, так слушайся его веления… Не мне, не нам тебе напоминать! Но ты слаб к рассеянной жизни, слаб к заблуждению… Я должен тебя удержать, я должен помочь тебе советом; я вижу — не могу помочь. Слаб я пред тобою… Но если ты не послушаешься, так я буду молить тебя внять моим словам. Не веришь мне, поверь России, ее же ты чувствуешь и любишь…

Александр бросается к Жуковскому и обнимает его.

Александр. Я не буду, я больше не буду!