Том 6. Дураки на периферии

Жуковский (прижимая к себе Александра). Чего, чего ты не будешь?

Александр. Не буду обижать добрых.

Жуковский. А государь, а граф Аракчеев, — поверь, они тоже добрые!

Александр. Они — нет! За ними рабство!

Жуковский. И что тебе — ты разве им судья? Оставь их… Не будешь более?

Александр. Буду!

Жуковский (после краткой паузы). Погибнешь, Пушкин!

Гортанным долгим голосом вскрикивает птица в лицейском саду.

Александр. Кто это?

Жуковский. Лебедь… Это лебеди на озере.

Александр. А ведь они свободнее людей, Василий Андреевич, им лучше!

Жуковский. Они свободны, но они неразумны.

Александр. Мы не знаем их разума… Хорошо бы, чтобы все шло скорее!

Жуковский. Что — скорее, что это значит, какой в том смысл?

Александр. Мы все томимся, Василий Андреевич… Может быть, и государю плохо. Мы томимся и самое важное дело откладываем на будущий день… Мы думаем — вот наступит будущий день…

Жуковский. Какой будущий день?

Александр. Когда наступит вольность! А прежде нее лишь томление…

Жуковский (сдерживая глубокое чувство). Ах, не будь ты ничем, Александр Сергеевич, — ни поэтом, ни мудрецом, ни вельможей, но живи с нами долго-долго, живи незаметно и кротко и не оставляй нас!..

Александр (улыбаясь). Я так и хочу жить, Василий Андреевич. Я смирно буду!

Жуковский (с нежностью касается плеча Александра, прощаясь с ним). С нас и малости сей достаточно. А там видно будет.

Александр. А там видно будет!

Является Энгельгардт, директор Лицея. Позади Энгельгардта присутствует Фома.

Энгельгардт. Здравствуйте, Василий Андреевич, здравствуйте, батюшка!

Жуковский. Здравствуйте, здравствуйте, почтенный Егор Антонович!

Энгельгардт. Как одолжили, как одолжили, что почтили своим посещением! Как одолжили, сударь мой, Василий Андреевич!

Жуковский. Чем же я одолжил вас, Егор Антонович? Скорее, я сам одолжаюсь здесь…

Энгельгардт здоровается с Александром, по-отцовски обняв его.

Жуковский. У вас в Лицее цветет юность, надежда отечества. Созерцать юность — наслаждение, поэтому, пребывая у вас, я сам одолжаюсь, мне же здесь никто не обязан.

Энгельгардт. Как можно, как можно так говорить, Василий Андреевич! Вы Жуковский, вы первейший источник духовного питания нашего юношества, вы зодчий их нравственного благообразия…

Жуковский. Зодчий нравственного благообразия — это уж вы, Егор Антонович. Без ваших забот и самая звучная лира не достигнет глубины юного сердца. Вы здесь поводырь и первый наставник.

Энгельгардт (старчески благодушно). А что ж, это правда, Василий Андреевич, это правда. Я здесь поводырь у Музы поэзии… Как это вы истинно возвышенно обращались к его превосходительству, первому наставнику Московского университета, Михаилу Матвеевичу Хераскову, — в ту пору, когда ему пожалован был орден святой Анны:

Еще, Херасков, друг Минервы!
Еще венец ты получил!
Сердца в восторге пламенеют
Приверженных к тебе детей,
Которых… которых…

Ах, не помню дальше, Василий Андреевич, забвение нашло на память…

Жуковский. Которых нежною рукою ведешь ты в храм святой наук…

Энгельгардт. Вот именно, вот именно! Я вспомнил:

И здесь и там нас ждет награда:
Здесь царь венчает, а там — бог!

Александр громко рассмеялся и умолк.

Жуковский. Ты чего?

Энгельгардт. Что с вами, сударь?

Александр (указывая в окно). Это я на него!

Жуковский и Энгельгардт оборачиваются к окну и наблюдают.

Жуковский. Никого нету!

Энгельгардт. Пустынно совершенно!

Александр. Он спрятался.

Жуковский. Кто?

Александр. Неизвестно. Глупец какой-то.

Энгельгардт. Какой глупец? Ах, сударь, не следует вам хотя бы и чувством подчиняться глупцу.

Александр. Я не буду.

Энгельгардт. Не следует, не надо, милый.

Фома. Они малолетни еще!

Энгельгардт. Это хорошо, что малолетний. Малолетство — юность!

Фома. А что хорошо: от малолетства и глуп. Пусть скорее растет — образумится. Я видел — дурака снаружи не было, а он смеется, — чему такое?

Энгельгардт. Да, чему такое?

Жуковский. Глупец был здесь. Это он на меня смеялся, моим плохим стихам… Правда, Пушкин?

Александр. Правда…

В сильном смущении он закрывает лицо руками.

Энгельгардт. Неправда, не верю: стихи прекрасны и благородны!

Александр. Я не мог овладеть своим чувством. Жуковский. А и не надо. Ты прав. Хрипят, должны бы ударить, но не бьют лицейские стенные часы.

Фома. Гляди-ко, завтракать в Лицее пора, да и заниматься время тож!

Энгельгардт. Пора, пора… Эко время идет, Фома!

Фома. Идет, Егор Антонович, идет… как кульер бежит… Проживешь — и не выспишься, некогда!

Жуковский прощается с Александром и уходит; за ним уходит и