– Так вот, Эдик создал противовирус. Ты представляешь, что это означает?
– Понятия не имею. Я уже запутался в твоей терминологии. Вирус, противовирус… Попроще нельзя?
– Извини, я все-таки врач по образованию… Попытаюсь объяснить доступнее. Ступин вывел новый вирус – назовем его, к примеру 'АнтиСЭМ'. Так вот, этот самый 'АнтиСЭМ' ведет себя как убийца 'СЭМа'. При попадании в организм он размножается, проникает в клетки и уничтожает 'СЭМ'. Человек снова становится нормальным.
– Невероятно… – Краев взволнованно пытался прикурить сигарету, руки его дрожали. – Ты уверен, что это правда?
– Не просто правда. Это старая правда – ей уже три года. Мне пришлось ждать три года после изобретения противовакцины. Нужно, чтобы она была проверена, доработана до стабильного состояния. Чтобы было произведено достаточное ее количество. Но Эдик превзошел сам себя, он словно нарочно решил помочь мне. Созданную им противовакцину не нужно вводить в виде инъекции. Новый вирус распространяется сам. Он заразен! Он передается воздушно-капельным путем – как грипп. Нужно только выпустить его на волю!
Бессонов, кряхтя, согнулся и извлек из озера проволочный садок, в котором плескали хвостами четыре рыбины, пойманные им сегодня. Краев не поймал ни одной. Люк перевернул садок. Рыбы выплыли из отверстия медленно, недоверчиво водя тупыми носами в мутной воде, а потом опомнились вдруг, метнулись в глубину быстрыми серыми тенями и исчезли в водорослях.
– Плывите, рыбки мои, – пробормотал Люк. – Плывите, живые существа. Простите меня, дурака старого, что побеспокоил вас.
Краев спал беспокойно. Проворачивался в кровати со скрипом, как старый коленчатый вал, проржавевший от длительного безделья в списанном в утиль тракторе. Сперва ему казалось, что в левый бок впивается острая частица постельного мусора – например, перо, вылезшее из подушки. Но через некоторое время он понял, что истинная причина его неудобства – душевная боль, занозой сидящая между ребрами. Тогда Краев откинул одеяло, сел на кровати, нащупал ногами тапочки и пошел попить воды.
Рядом с холодильником он увидел небольшую дверь, на которую никогда не обращал внимания. Чем-то она напоминала дверцу трансформаторной будки – металлическая, окрашенная, местами облупленная, с табличкой, прикрученной винтами-саморезами. Только вместо привычного 'Не влезай – убьет!' на табличке было написано 'Регулировка содеянного'. Плоские жестяные петли, как водится, вместо замка были закручены алюминиевой проволокой. Краев вдруг обнаружил, что раскручивает эту злосчастную проволоку, ломая ногти. Дверца открылась с легким железным скрипом. Вместо положенного ящика с тумблерами и переплетения окислившихся проводов внутри зиял мрачный провал. Вниз вела лестница, сложенная из бурых базальтовых плит – древних, потрескавшихся и замшелых, словно тесали их за сотни лет до того, как в убежище 'Лесная дыра' был заложен первый камень. Краев просунул руку вперед и поискал на стене какой-нибудь выключатель. Выключателя не было. Впрочем, стены тоже не было – пальцы Краева неприятно провалились в пустоту, черную, почти вязкую в своем застоялом ожидании посетителя. Краев вздохнул, попытался вспомнить как правильно креститься – слева направо или наоборот, но так и не вспомнив, шагнул вперед. На первую ступень.
Остатки света, просачивающиеся из комнаты, скоро закончились, истаяли в кромешном мраке. Даже линзы Краева, приспособленные для темноты, не вылавливали ничего – ни единого фотона света. Краев медленно двигался, нащупывая ногами ступени. Куда он шел? Сперва ему казалось, что вниз, потом – что вверх, хотя, возможно, это было движением по спирали. Он не мог сориентироваться, но это не сильно занимало его сейчас. Он даже не боялся свалиться с лестницы, хотя и знал, что боковых стен или перил, препятствующих падению, нет. Также он не боялся, что не найдет пути назад, потому что некое внутреннее знание, просыпающееся в нем, подсказывало, что лестница имеет только одно направление. Эта лестница была сестрой времени, а может быть, была и самим временем, и нельзя было на ней ни повернуть назад, ни даже остановиться.
Трудно сказать, сколько времени шествовал так Краев. Через несколько тысяч ступеней он подумал о том, что соскучился по звукам, и тут же услышал шлепанье своих тапочек по плитам. Это обрадовало его – как новый элемент, придающий определенные формы неизвестному миру. Он немедленно пожелал почувствовать какой-нибудь запах и через некоторое время в ноздри его пробрался незнакомый душок – сухой, скорее даже иссушенный, как слабый аромат марсианских трав, миллионы лет назад оставивших свою пыльцу на пролетающем метеорите.
Дело оставалось за малым – Краев должен был увидеть хоть что-нибудь. Он желал этого, он даже требовал этого от тех, кто предоставлял ему ощущения, но зрение не приходило. Он уже начал злиться на то, что его вынуждали оставаться слепым, как пещерная рыба, утратившая глаза за тысячелетия мрака. Но потом вдруг понял, что злиться не на кого – здесь он сам был хозяином своих ощущений, их уловителем и их же единственным источником. Дело было совсем не в том, что он
Он перебирал желания в своей памяти – как толстые фолианты, стоящие на полках, обтянутые высушенной человеческой кожей – потрескавшейся, с жесткими редкими волосками. Желтые страницы рассыпались в его пальцах, превращались в обугленный прах и он понимал, что все это ненужный хлам, не стоящий короткой радости воспоминания. В прошлом его не было ничего, что стоило бы воскресить и вернуть к жизни. Стоило ли вспомнить что-нибудь в будущем? В его будущем – нет. И в том будущем, которое он изготовил собственными руками, приготовил не только для себя, но и для всех – тоже нет. Такого будущего, которое он хотел бы вспомнить, не существовало. Его можно было только создать, только придумать. Необязательно было даже знать это несозданное, но желаемое будущее во всех его мелких деталях. Нужно было выделить главное в этом будущем. Выбрать главное в нескончаемой череде выпуклых второстепенных признаков. Осознать. Прозреть.
Что-то случилось с ним. Он обнаружил вдруг, что бредет по улице в предрассветной холодной мгле, разгребая ногами ночной мусор, не убранный еще непроснувшимися дворниками. Когда-то он уже был в этом месте: панельные пятиэтажные дома, запылившиеся сердечки листьев на городских липах, отдаленный хлопотливый перестук первого трамвая. Краев снова шел по кварталу, в котором не так давно встретил дикого чумника. Только теперь этот район города Москвы не был заброшенным. Не было затхлой вони слежавшихся отбросов, остовы умерших домов не зияли открытыми переломами стен, не щерились ржавыми арматурными прутьями, крысы не шныряли как маленькие продолговатые шпионы, подосланные чумой. Здесь жили люди. Жили спокойной обычной жизнью, спали еще в этот ранний час, стискивали свои подушки, досматривая последний сон в ожидании истеричного визга будильника. И Краев почему-то знал, что скоро они проснутся, спустят тысячи ног с тысяч кроватей, нашарят ногами тысячи тапочек и отправятся совершать обычные утренние дела, которые плавно перейдут в обычные дневные дела, а потом неизбежно – в обычные вечерние.
