летать, ибо полеты – все, что у нас осталось!!! Летайте, братие! Только не падайте, ибо падать придется в кучу падали!
С этими словами он взмахнул руками и взмыл в воздух. Очевидно, тот, кто управлял этим сложным процессом, так и смог справиться с механизмом, потому что левая нога человека снова вздернулась как у собаки, отливающей под столб. Так он и улетел, несостоявшийся Дэвид Копперфильд – ногой вверх, каркая, кашляя и завывая.
Пятиметровая рука опустилась сверху, из черноты невидимого потолка, алый свет прожекторов окрашивал ее потеками крови. Чудовищная конечность пробежалась пальцами по полу, прошла сквозь него и выволокла за шиворот скелет в потрепанной черной одежде и дырявых сапогах. Ремень висел на плече скелета, на ремне болталась электрогитара. Рука поставила человеческие останки на землю, тряхнула их так, что скелет едва не рассыпался на отдельные кости. Рука щелкнула пальцами и пропала. Фонари ударили снопами разноцветных искр, пиротехника с грохотом рванула и окутала сцену ядовитым зеленым дымом. Публика завопила.
Краев сидел с открытым ртом. Он всегда мечтал увидеть этого человека живьем. Но человек сей умер пятнадцать лет назад. Умер еще до Чумы, умер в другой стране. Этот человек никогда не был в России. Краев видел его лицо только на обложках пластинок.
Скелет превратился в живого человека. В музыканта. И звали его Фрэнк Винсент Заппа, и никак иначе. Нельзя было не узнать его: выдающийся бержераковский носяра, длинные, черные как смоль спутанные волосы, толстые усы, подкрученные на концах, рудимент бородки под нижней губой.
– Good night, old chaps[6], – произнес музыкант знакомым, настоящим запповским голосом – неподражаемый низкий тембр, появившийся после повреждения гортани в результате падения на бетонный пол оркестровой ямы с высоты пятнадцать футов в тысяча девятьсот семьдесят первом году. – Все еще жрете свои ломтики коровьего носа? – Заппа говорил по-английски, но Краев почему-то понимал его без труда. – Хотите импровизировать со мной? Давайте, совершенствуйтесь! Нам предстоит научиться импровизировать на всем – на птице, на грязном носке, на дымящейся мензурке! И это может стать музыкой. Музыкой может стать все!
Заппа наклонил голову, положил пальцы на гитару, прикоснулся к ней нежно, словно извиняясь за то, что придется сейчас сделать. И вдруг ударил по струнам, запустив в толпу тугой, ноющий блюзовый выдох. Первый аккорд заставил Краева вздрогнуть. Это было то самое сочетание звуков, что штопорной болью пришло к нему во сне. Тот самый аккорд, что был знаком ему уже много лет. Та самая песня, которую он слушал когда-то дома – сотню лет назад, в тот проклятый вечер, когда он согласился сотрудничать с Давилой. Он согласился тогда, и поставил тем самым кровавую подпись на договоре с Чумой. Краев еще не знал тогда, что придет Чума. Если бы он не совершил той цепи поступков, все в этой стране было бы по- другому.
– Пей. – Лиза поставила перед ним стакан. Стакан был странным – сбоку имелся длинный трубчатый носик, вытянутый из стекла, наподобие китайских чайников для вина. И жидкость в стакане тоже была странной. Она опалесцировала, переливалась желтыми и зелеными неоновыми оттенками. Краеву даже показалось, что там, внутри, бешено пляшут маленькие живые фигурки. – Пей. Только осторожно. Это пьют так…
Лиза приложилась губами к трубочке-носику и потянула жидкость из бокала.
– Что это?
– Мескатоник.
– Почему он так странно выглядит?
– А как мескатоник может еще выглядеть? – Лиза пожала плечами. – Ты хочешь летать, метаморф?
– Не знаю…
– Ты! – Лиза вскочила, нависла над Краевым как разъяренная фурия. – Я хочу летать! Я всегда летаю здесь, и не тебе это менять, метаморф! Ты понял? Я пристегнута к тебе, метаморф! – Она потрясла своим наручником. – И поэтому ты должен идти со мной, должен! А еще ты должен выпить эту бурду, вот этот напиток богов! – Она ткнула пальцем в стакан. – Потому что если я взлечу, а ты нет, то твои кости переломаются…
Краев смотрел на девушку снизу вверх. Что-то случилось с ней. Она не была пьяна – нечто более сильное, более глубинное, чем опьянение, преобразило ее. Кожа ее побледнела, стала почти прозрачной, глаза утонули в фиолетовых кругах-мишенях. Шарики на концах косички вспыхивали волнами – в такт исходящего от девушки, ощущаемого Краевым возбуждения.
– Хорошо. – Краев поднялся, медленно взял стакан. – Я выпью. Ты научишь меня летать, Лисенок?
– Да, – шепнула она, сделала шаг к нему, протянула руки, провела пальцами по его щеке, по бритой его голове, по его губам. Пальцы ее дрожали. – Это здорово – летать. Ты должен суметь, метаморф. Я не знаю, кто ты такой. Но если ты чумник – сумеешь. Я научу тебя, и ты вспомнишь… Вспомнишь себя…
Краев взял в рот стеклянную трубочку, сделал первый осторожный глоток. Ничего особенного. Еще глоток. Боже мой, как вкусно! Жидкость была густой. Она была живой. Она всасывалась там, внутри Краева, и знала, что делать. Знала сама по себе – занимала положенные ей сосуды в теле Краева и душе его, и он начинал понимать, что в теле и душе его всегда были пустые места, специально предназначенные для того, чтобы заполниться напитком богов и сделать Краева самим собой – навсегда.
– Метаморф… – Лиза обхватила рукой Краева за шею и спрятала лицо у него на груди. – Бедный мой метаморф… Пей. Я не хочу, чтобы у тебя сломались косточки. Бедный, милый мой метаморф… Ты будешь летать со мной?
– Да, – сказал Краев.
Он разжал пальцы, стакан упал на пол и разлетелся на желтые и зеленые осколки.
– Пойдем… – Лиза тащила его за собой, снова между столов. – Здорово, правда? Ты сам увидишь, как здорово!
Краев видел. На сцене появилась уже вся группа Фрэнка, целая куча 'Мамаш'[7] – бас-гитарист, и ударник, и клавишник, и духовая секция, пытающаяся справиться с разнообразными дудками, и все прочие, кому полагалось. Непонятно, как они умещались на сцене со всеми инструментами – саксофонами, тамбуринами, флейтами, кларнетами, маримбами, ксилофоном, челестой, колокольчиками, деревянными дощечками, барабанищами, барабанами и барабанчиками и прочими
