предметами для производства музыки. «Мамаши» появились из ниоткуда, появились там, где им было положено, и занимались своим делом – играли. Ритм – нелогичный, нефизиологичный, меняющийся, как настроение галлюцинирующего хиппи, расстреливал сознание, подминал его под себя, заставлял ноги двигаться в такт с собой. Это было изумительно. Нагромождение звуков могло бы распасться, превратиться в додекафонию, но низкий голос певца связывал все воедино – доброта была в этих обертонах, глупый смех и умная ирония. И конечно, была музыка: невероятное, возмутительное, и в тоже время единственно возможное смешение рок-н-ролла и двадцать первой симфонии Веберна; параллельных кварт ритм-энд- блюза и «Весны священной» Стравинского. Только один человек в мире мог делать это
Вся компания уже выплясывала перед сценой, Лиза и Краев присоединились к ним. Зря Краев боялся, что не умеет танцевать по-современному. Это нельзя было назвать современным танцем, да и просто танцем, пожалуй, тоже. Невозможно было танцевать под то, что выплескивалось из колонок, можно было только ловить чистый кайф, наплевать на древнеокаменелые рамки поведения и самовыражаться. Все в зале делали именно это. Люди превратились в извивающиеся, постоянно трансформирующиеся силуэты. Приоткрыв один глаз, Краев наблюдал за поведением своей компании. Настя (или Зыбка – кто их разберет?) стояла одним коленом на полу и совершала безумные запилы на воображаемой гитаре. Диана медленно снимала с себя одежду и в сомнамбулическом трансе одевала ее обратно как попало – брюки на руки, жилетку на ноги. Рот ее был широко открыт, а взгляд неподвижно устремлен в потолок. Чингис, с зажмуренными глазами, подпрыгивал на корточках, как борец сумо, и зависал каждый раз в воздухе на несколько секунд. Крюгер бешено кружился, вращая над головой свой обрезанный сиреневый смокинг.
А что делал Краев? Он и сам не знал. Он совершал какие-то движения. Он слушал ритмичное бормотание Заппы, переходящее в смех и вопли. Он держал на плечах взгромоздившуюся туда Лизу, но почти не ощущал ее веса – только упругие ноги, временами сжимающие его голову, чтобы не свалиться при наклонах. Он чувствовал, что тело его становится все легче и легче. Он прилагал последние усилия, чтобы не взлететь слишком рано. Дотянуть еще хоть мгновение в предвкушении полета – неминуемого и непостижимого, как оргазм.
Заппа пел свою глубокомысленную муру, а парень в засаленной куртке из оленьей кожи, парень, которого звали Сал Ломбардо, валялся по зеленому ковру с обглоданным кукурузным початком во рту и девчонки медленно поливали его блаженствующую физиономию белыми взбитыми сливками. Все было так же, как сорок лет назад. Так же, как и в шестьдесят восьмом году. Время застыло, замерло на одном из своих кругов и проигрывало его снова и снова – как заедающую старую пластинку.
'Воздух!!!' – завопили все вокруг. 'Воздух!' – высоким, чистым голосом вскрикнула Лиза где-то там, вверху, пролетая над Краевым и протягивая к нему длинные пальцы. Краев улыбнулся, расправил руки и беззвучно, легко оторвался от пола. Он повернулся вверх лицом и плавно поплыл на спине. Лиза опустилась сверху мягкой тенью, легла на него золотистым животом, положила свои ноги на его ноги, скользнула руками по его расставленным рукам. Они плыли, прижатые друг к другу и распятые собственным блаженством, расплавленные общим наслаждением.
– Лиза, я вспомнил, – тихо выдохнул он в маленькое ее ушко. – Я вспомнил себя. Вспомнил, каким был еще до того, как родился. Я умел летать.
– Ты еще не родился, – увидел он беззвучные слова на ее губах.
– Что такое рождение?
– Это боль. Ты рождаешься каждый раз, когда чувствуешь боль. Ты умираешь каждый раз, когда теряешь боль и получаешь взамен наслаждение – когда летаешь. Но наша смерть, увы, не вечна. Срок нашей смерти короток. Мы должны снова родиться. Родиться с муками. Вернуться в свою жизнь и свою боль.
– Я больше не хочу рождаться. Хочу остаться здесь, с тобой.
– Меня здесь нет. Я – там, по ту сторону.
– А я?
– Не знаю. Как я могу знать, если ты не знаешь сам себя?
– Я везде… – пробормотал он. – Я этот зал, и ты внутри меня. Ты летаешь во мне, как смешливая искорка в глазах сумасшедшего. Я – эта страна. Я создал эту страну, потому что не смог отказаться. Я создал вас, чумников. Простите… А теперь я вернулся, как бракованный бог, изгнанный с Олимпа. Я смотрю… Я вижу… Я плачу…
– Не плачь. – Лиза слизывала его слезы влажным языком. – Не плачь, метаморф. Ошибок не совершает только тот, кто совершил их слишком много. Так много, что больше не достоин жизни. Не достоин боли. Не ошибаются только мертвые.
– Мы – мертвые?
– Это ненадолго. Нельзя быть мертвым долго. Это опасно. Можно навсегда остаться мертвым – даже если тело твое оживет.
– Не хочу жить… Зачем жить, если смерть настолько лучше жизни? Если мозг находится в темнице тела и только смерть избавляет его от тюремной решетки…
– Ты дурак! – Лиза резко оттолкнулась от него, спикировала в сторону, зависла сбоку, сжавшись в напряженный клубок. – Ты так глуп, метаморф… Ты не знаешь… Так нельзя говорить! Ты разбудишь их, и они придут за тобой! Замолчи…
– Я все знаю!.. – Краев закрыл глаза и блаженно улыбнулся. – Все знаю… Я нашел себя. Я останусь здесь…
– Заткнись!!!
