мясокомбината и способы втюхать залетным комбинаторам несуществующую в природе красную ртуть; играли ночи напролет в Zeliard, Prince of Persia, первый (помните?!) «Думчик»; пили… господи, какую дрянь, в каких количествах и с какой охотой мы пили!.. Были ж времена — о них Влад вспоминал с удовольствием, но почему-то очень редко и без всякого сожаления; в последние лет восемь, пожалуй, и вовсе не вспоминал. При всей развеселости тогдашнего бардака было в нем что-то, к чему не тянет возвращаться даже мысленно.
К тому же Влад быстро повзрослел и успокоился: словно авантюрные проекты, пьянки в офисах и блядки на сквотах были для него некоей обязательной программой под условным названием «лихая юность», отработав которую и отметившись в том, что он и тут не хуже прочих, стало можно, наконец, заняться по-настоящему интересным. Оно, интересное, никак не соотносилось с внешними этапами и обстоятельствами: соцфак московского РГГУ, брошенный накануне второй сессии, законченный экономический в рязанском РГУ имени Есенина, многочисленные конторы, когда-то еще с душком и под «крышей», но уже больше десяти лет как совершенно легальные и солидные, резюме, оклады, бонусы, овердрафты, клиенты, физики и юрики, байеры и сэллеры, ЕБИТ и паебалки, «послушать недвижку и корпоратив» — все это не было для него ни самоцелью, ни вообще ценностью, а лишь естественной, удобной декорацией, практически самостоятельно выстраивающейся вокруг, подстраивающейся под него. Обаятельный, контактный, сообразительный, ленивый (что есть, то есть), но неизменно тонко чувствующий, сколько и как нужно делать, чтобы оставаться на хорошем счету у шефов и партнеров, Влад всегда высоко котировался в профессиональном плане, не имел недостатка в предложениях по трудоустройству или соучастии в бизнесе, легко менял места работы, входил и выходил из дела — неизменно выигрывая если не в доходах, то в количестве свободного времени. И хотя выдающихся коммерческих талантов он ни разу не проявил, сам Смирницкий считал, что давно был бы уже большим боссом с тусклыми глазками на мясистом сурле и «майбахом» под управлением самодовольно-холуеватого личного водилы — если б сколько-нибудь к подобному стремился. Причем окружающие это его мнение в основном разделяли; потенциальный успех ими, окружающими, вообще воспринимался лучше, чем реальный, — поскольку не давал поводов для зависти.
Нет, в ста двадцати Владовых квадратах в монолит-кирпиче, машинах, сменяемых раз в четыре-пять лет, праздной жене, няне для двоих сыновей от нынешнего брака (не считая алиментов на дочку от предыдущего) человек иного социально-имущественного статуса поводы для зависти, конечно, увидел бы. Но в том-то и дело, что круг общения Смирницкого давно состоял из таких людей, кто всеми теми же благами владел, но демонстрировал их и стремился их приумножить несколько активней (не важно даже, что не всегда успешней!), к Владу же, в силу интеллигентности не любившему понтоваться, а в силу лени не рвавшемуся к карьерным высотам, относился с симпатией несколько покровительственного толка. Смирницкого считали умницей, добряком, слегка рохлей — и охотней, чем кого-либо, признавали Действительно Хорошим Человеком: охотно еще и потому, что за этой нечастой по нынешним временам характеристикой ощущалась именно что определенная несовременность Влада, а соответственно, неопасность в конкурентной борьбе.
Причем умный Влад все это если и не осознавал до конца, то чувствовал хорошо — но такое отношение его не коробило, а, пожалуй, наоборот, льстило ему. Ему приятно было считать себя по- настоящему, по-старомодному хорошим, нравилось собственное умение мгновенно располагать к себе детей, домашних животных и, что важнее, женщин. Правда, среди последних со временем становилось все больше тех, кто, в противоположность большинству, считал и объявлял Смирницкого стопроцентной сволочью, сволочью! подонком!! — это бередило в нем (как в по-настоящему хорошем человеке) чувство вины, но и в таком чувстве он находил удовольствие… главным образом — удовольствие. Во-первых, способность мучаться совестью доказывала наличие совести (то есть подтверждала его хорошесть), а во- вторых и в-главных, сильные эмоции по поводу слабого пола вообще были ему необходимы. Необходимей, чем что-либо.
Все это проявилось еще в безумноватой его юности, во времена всеобщего ошаления, демонстративного цинизма и какого-то лихорадочного, панически-остервенелого промискуитета — уже тогда Владовым коньком был прямо противоположный, глядевшийся трогательно-забавным анахронизмом жанр пиздострадания: долгие тоскливые взгляды, молчаливые поглаживания руки, беспрерывный, в течение получаса, набор номера принципиально не отвечающего объекта страсти, душераздирающие е- мейлы — когда электронная почта вошла в практику. Деловитая второкурсница иняза, переводчица в разворовывавшем завод СП, лишившая семнадцатилетнего Влада девственности, получила через полминуты после его скоропостижной преждевременной «кончины» всхлипывающее прерывистое матримониальное предложение, а через полторы недели сбежала, крутя пальцем у виска; полмесяца после этого Смирницкий глядел сквозь сочувственных собеседников и прозрачно намекал на самоубийство.
Впрочем, очень скоро поблизости от Влада стало расти количество девиц, одна за другой решавших: именно мне-то по моим несравненным достоинствам и обломился, наконец, идеальный мужик, что а) зарабатывает нормальные деньги; б) готов беспрекословно тратить их все на меня. Владик, рослый, видный, масляноглазый, в деловом костюме, таскал килограммовые веники роз, ничего, кроме очередного «солнца», не видел, готовно впадал в депрессию после любой его недовольной гримасы и легко порождал уверенность, что так будет всегда. «Солнца» принимались самоутверждаться кто во что горазд и здорово «подвисали», когда выяснялось, что верный руслан, исправно ходящий возле их левой ноги и отчитывающийся о доходах, уже который месяц, оказывается, стеснительно и резво лососит новую менпопершу, а давеча потратил все премиальные по утаенному контракту на ремонт ее «сивика». Раздавался визг, ахали о пол бокалы муранского стекла, привезенные с их родины в память о прекрасных, прекрасных майских вакациях, а Влад многие недели потом смотрел сквозь исполненных злорадного сочувствия приятелей и твердил «пиздец» тоном гарантированного суицидента.
Но даже самые сентиментальные из приятелей после буквального повторения шоу в третий, четвертый, пятый раз всячески увиливали от очередного неурочного, похоронным голосом озвученного приглашения в ближайший кабак без объяснения повода — уверившись, что для Смирницкого это на самом деле оптимальное, искомое состояние: дрожащие при закуривании (в демонстративное нарушение недавнего торжественного зарока) пальцы, стремительные вылеты на улицу при первых подаваемых мобилой звуках определенной мелодии, отчаянное швыряние оной мобилы на столик по возвращении через двадцать пять минут, как бы безадресные, под как бы издевательский смешок как бы вопросы: «А действительно, бывают порядочные мужики?..» Но девицам подобное в голову не приходило, к тому же некоторые из них принимали за чистую монету вообще любимое Владичкой слово «порядочность»: одна спешила забеременеть, убежденная, что уж это-то удержит гада Смирницкого при ней, другая рассчитывала, что штамп о браке всегда останется решающим аргументом. Ничего такое его, однако, ни разу не остановило, включая прижитую во втором браке дочку, от которой он, в умилении словно даже менявший агрегатное состояние, когда-то все не мог оторваться и с которой не виделся все последние четыре года — после категорического, не встретившего ни малейших возражений запрета Татьяны, третьей жены.
Танюшка родила ему двоих пацанов, контролировала его тщательно, плотно, даже жестко и большую часть этих четырех лет действительно была безусловной доминантой Владова существования, фокусом его зрения — не в силу каких-то особенностей внешности или характера… Да нипочему: просто (как и в случае с прочими его серьезными влюбленностями) явилась, ослепила и не оставила в мире ничего, кроме себя, — в том числе прошлого. И он был искренне и остро счастлив, жил ради нее, ради того, что она озаряла и в чем воплощалась: никто не сомневался, что он любит своих сыновей… может, и меньше, чем надо, времени им уделяет, но любит по-настоящему… До тех пор, пока не появилась Наташа — и точно так же не отменила все, что не являлось ею.
Татьяна кричала о детях, об обязательствах, о мужском долге и была, наверное, права — но он ничего не мог ей ответить, только улыбался болезненно, мало что воспринимая из слышимого и вообще происходящего вокруг; он уже несколько месяцев не воспринимал этого, ощущая себя, как… Помнишь обратный путь из Ольбии, утро в «боинге» над Тирренским морем (Татьяна ждала его из командировки в Кострому): нестерпимо-яркое солнце горит на влажном, масленом крыле; небо, море, облачные слои слились, перемешались: воздух, вода словно вообще утратили материальность, остались лишь разводы и пятна… даже больше, вернее, меньше — лишь свет и тень, блики и затемнения, сияние и зияние. Вдруг,
