Выслушав все это, Владимир Ильич смеется.
- Ну, это юмористика,- говорит он.- А что мир только начинается, становится - хорошо! Над этим вы подумайте серьезно, отсюда вы придете, куда вам давно следует прийти.
Горький упоминает Богданова, Луначарского, Базарова.
- В моих глазах,- заявляет он,- это крупные люди, отлично, всесторонне образованные.
- Допустим,- соглашается Ленин.- Ну и что же отсюда следует?
- В конце концов, я считаю их людьми одной цели, а единство цели, понятое и осознанное глубоко, должно бы стереть, уничтожить философические противоречия...
- Значит, все-таки надежда на примирение жива? Это зря,- сожалеет Ленин.- Гоните ее прочь, и как можно дальше, дружески советую вам! Плеханов тоже, по-вашему, человек одной цели, а вот я - между нами - думаю, что он совсем другой цели, хотя и материалист, а не метафизик.
“...Я увидел пред собой Владимира Ильича Ленина,- пишет Горький,- еще более твердым, непреклонным, чем он был на Лондонском съезде. Но там он волновался, и были моменты, когда ясно чувствовалось, что раскол в партии заставляет переживать его очень тяжелые минуты” [87].
В Лондоне, на V съезде РСДРП, слушая Ленина, с изумлением убедился Горький в том, что и о сложнейших вопросах политики можно, оказывается, говорить просто. Владимир Ильич не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово как на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл.
“Его рука, протянутая вперед и немного поднятая вверх,- расскажет Горький позже о своей встрече на съезде с Владимиром Ильичей,- ладонь, которая как бы взвешивала каждое слово, отсеивая фразы противников, заменяя их вескими положениями, доказательствами права и долга рабочего класса идти своим путем, а не сзади и даже не рядом с либеральной буржуазией,- все это было необыкновенно и говорилось им, Лениным, как-то не от себя, а действительно по воле истории. Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре - точно произведение классического искусства: все есть, и ничего лишнего, никаких украшений, а если они были - их не видно, они так же естественно необходимы, как два глаза на лице, пять пальцев на руке...
Незаметно было, что враждебные выпады волнуют его, говорил он горячо, но веско, спокойно; через несколько дней и я узнал, чего стоило ему это внешнее спокойствие” [88].
А сейчас, на Капри?
“Здесь,- свидетельствует Горький,- он был настроем спокойно, холодновато и насмешливо, сурово отталкивался от бесед на философские темы и вообще вел себя настороженно” [89].
Живущие у Горького на вилле Богданов, Базаров, Луначарский делают попытки найти пути к соглашению с Лениным. Но он уклоняется от разговоров на философские темы из-за полной бесполезности какой-либо дискуссии. И все же не говорить о философии и религии не удается.
“...Объявил всем этим 3-м товарищам,- пишет Владимир Ильич позднее,- о безусловном расхождении с ними по философии (причем, я предложил им тогда употребить общие средства и силы на большевистскую историю революции, в противовес меньшевистски-ликвидаторской истории революции, но каприйцы отвергли мое предложение, пожелав заняться не общебольшевистским делом, а пропагандой своих, особых философских взглядов)” [90].
Как-то, сидя с Лениным на террасе, Богданов выслушивает его весьма резкую отповедь:
- Шопенгауэр говорит: “Кто ясно мыслит, ясно излагает”; я думаю, что лучше этого он ничего не сказал. Вы товарищ Богданов, излагаете неясно. Вы мне объясните в двух-трех фразах, почему махизм революционнее марксизма?
Богданов пробует объяснить. Но он действительно говорит неясно, многословно.
- Бросьте,- советует Владимир Ильич.- Кто-то, кажется Жорес, сказал: “Лучше говорить правду, чем быть министром”; я бы прибавил: и махистом.
Нет, эти вынужденные тягостные споры с махистами ни к чему хорошему, разумеется, не приведут. Надо быстро писать книгу, которая, как любит он говорить, у него уже ”.. в чернильнице. А здесь, на Капри, лучше засесть за шахматы.
Часто после полудня, узнаем от гастролирующего в Неаполе и приезжающего к Горькому болгарского певца Петра Райчева, все собираются на большой террасе. Подают кофе. И разгораются горячие споры.
Владимир Ильич говорит мало, но его мысль отличается замечательной ясностью. “Он был остроумен,- вспомнит Райчев,- любил шутить, обладал особенным чувством юмора. Даже когда говорил серьезно, вкладывал в слова тонкий, иногда колкий юмор. Должен признаться, что не встречал в своей жизни другого человека с такой огромной эрудицией. Она позволяла ему говорить по всем вопросам как большому специалисту, и я много раз был свидетелем, как беспомощно “проваливались” его собеседники” [91].
Во время одного из вечерних споров Владимир Ильич говорит:
- Помните: европейская война неизбежна.
Шесть с лишним лет спустя, осенью 1914 года, он определит, что реальным содержанием уже развязанной войны является “борьба за рынки и грабеж чужих стран, стремление пресечь революционное движение пролетариата и демократии внутри стран, стремление одурачить, разъединить и перебить пролетариев всех стран, натравив наемных рабов одной нации против наемных рабов другой на пользу буржуазии...” [92].
А пока гости Горького провожают солнце, встречают звезды. Терраса купается в волшебном свете южной ночи. И никто не думает о сне. Владимир Ильич предлагает:
- Давайте вспомним о родине.
Воспоминания бьют ключом. Каждый рассказывает что-нибудь о родном доме, о своем народе.
Для Петра Райчева делается исключение.
- Вы нам не рассказывайте ничего,- говорит Ленин,- лучше спойте несколько русских романсов и болгарских песен. Таким образом вспомним и о вашей и о нашей родине.
Уже за полночь. Райчев поет “Песнь в изгнании” Ипполитова-Иванова. Ему кажется, что Ленин, играющий в это время в шахматы, не слушает его. Но он глубоко ошибается. Райчев кончает “Песнь” словами: “Плачет и стонет в рабстве томимый великий народ”. Владимир Ильич встает, подходит к певцу, берет его за руки, восклицает:
- Вот это песня! Благодарю, от всей души благодарю! - И с чувством повторяет: - Плачет и стонет в рабстве томимый великий народ!
“Потом,- вспомнит Райчев,- сел на свое место и продолжил игру. Все смолкли.
Было поздно. Гасли огни далекого Неаполя. Сорренто, Костелльаммаре и зловещий силуэт Везувия пропали в золотисто-синем сумраке. Начинался рассвет.
- Спокойной ночи! - проговорил Горький.
- Пора,- добавил Ленин.- Доброго дня! Легкой работы!
Работа?
Да, Ленин уходил работать. Свет за окнами его комнаты горел и глубокой ночью” [93].
В один из таких вечеров, когда все уходят гулять, на террасе задерживаются Ленин и Горький с женой. Невесело, с глубоким сожалением Владимир Ильич говорит:
- Умные, талантливые люди, немало сделали для партии, могли бы сделать в десять раз больше,- а не пойдут они с нами! Не могут. И десятки, сотни таких людей ломает, уродует преступный строй.
Это - об идеологах эмпириокритицизма Богданове и Базарове, окончательно порвавших с марксизмом.
И сейчас, и в другой раз Владимир Ильич отделяет от них Луначарского.
- Он менее индивидуалист, чем те двое,- говорит Ленин.- На редкость богато одаренная натура. Я к нему “питаю слабость” - черт возьми, какие глупые слова: питать слабость! Я его, знаете, люблю, отличный товарищ! Есть в нем какой-то французский блеск!..
Ленин охотно выходит на лодке в море, нередко с Горьким. С ними рыбаки-каприйцы, жена писателя. Горький рассказывает Ленину о своем родном городе Нижнем Новгороде, о Волге, о детстве, юности и скитаниях, бабушке Акулине Ивановне, отце, дедушке...
Ленин слушает с огромным вниманием. И советует:
