клеш, заправленных в сапоги с высокими голенищами, заломив кепку набекрень, на ходу перекатывал во рту папиросу.
В толпе снова прокатилось:
— Ведут!..
— Наконец-то!..
— Дождались!..
Женщин как будто подменили. Они присмирели, понизили голоса до полушепота, и кто с набожным страхом, кто с умилением, а остальные и с обычным женским интересом говорили друг дружке:
— Этот?..
— Он самый, этот!..
— Да, о-он, мне мужик еще вчера его показывал!..
Народ почтительно расступился.
— Ла-адного подобрали!..
— Вишь, и папиросы курит!..
— Говорили — красавец, а он и в самом деле файный! — согласилась даже отвергнутая кандидатка в матерь божью.
— Да, ничего-о! Кудрявый!..
— Хорош мужик!..
— А глазами так и стреляет по бабам!..
— Так ведь вон нас сколько!..
Альяш провел молодца по проходу, образованному бабами, и повернул к заветному домику, где их ждали Химка и Нюрка. Несколько полусумасшедших старух в исступлении бросились к божьему жениху.
— Пустите, пустите меня, святые ноженьки поцеловать хочу-у! — хватали они парня за ноги.
— Дайте мне его святую ру-ученьку-у!..
Каменотес выплюнул на баб окурок, усмехнулся, показав крепкие зубы, презрительно сунул старухе руку.
— На, на, дура! Целуй скорей!
Женщин оттащили. Христина сурово отчитала их:
— Невтерпеж вам! Как маленькие, право! Так вот все испортить можно!
— Им бы сосочку в рот дать! — поддержали в толпе.
— Постыдились бы!.. Если начнем такое вытворять мы все, что тогда будет?! — укоряла Христина. — Вы что, играть сюда пришли?! Можно было и не приходить!..
Женщины утихомирились.
Альяш и Архипатриций вошли в домик. Толпа женщин застыла в напряженном ожидании. Намотав на руки веревки, звонари свесили вниз головы, внимательно следя за ходом событий.
— Они там с господом богом разговаривают! — догадалась Пилипиха. Она упала на колени, стала креститься.
Через минуту из домика вышли на крыльцо Альяш и Химка с зажженной свечой. Обычно хмурое, неласковое, почти злое лицо пророка, с каким он всегда являлся народу, на этот раз светилось доброй усмешкой, словно он был готов щедро одарить толпу еще не таким благом, которое сейчас совершал.
— Братья и сестры! — заговорил Альяш тихим голосом в немой тишине. — Встанем на колени и помолимся господу! Пусть господь проявит свою милость, сотворит свое таинство!..
Люди рухнули на колени в песок и зашептали кто «Верую», кто «Радуйся, дева Мария», кто «Отче наш».
Через некоторое время женщины уже тянули к небу руки и вопили:
— Иисусе, приди!..
— Ниспошли знамение свое! Сойди с неба в Нюрку из Забагонников, господи!..
— Выслушай смиренные молитвы сирот твоих, внемли их просьбам!..
— Дай им легкое зачатье, господи!..
— Благослови святое чрево, в котором будет расти твой второй сын! — заглушал всех дискант Христины. — Благослови сосцы дорогие, которые будут питать его! Благослови уста ангельские, глаза серафимские, что будут его ласкать и миловать! Благослови руки, что будут его носить! Благослови голос ее чистый, что звать дитятко будет! Благослови рабу божью Нюрку Сабесюк из Забагонников!
Людей все больше пробирала дрожь, на лицах появилась неестественная стыдливость. Мой товарищ, воспитанник учительской семинарии, наблюдавший эту сцену (похожую он видел также в деревеньке Луке, о чем будет сказано ниже), не подозревал в себе способности так поддаваться коллективному психозу. Начитанному парню-атеисту стало вдруг страшновато, начало казаться, что вот-вот что-то должно произойти…
Видимо, так же тысячу лет назад, во времена глубокого язычества, когда женщины пользовались заколками из рыбьих костей, а в окнах хатенок тускло блестела пленка из бычьего пузыря, мои далекие пращуры — дреговичи, живущие в краю диких пущ и непролазных болот, готовясь к купальской «ночи любви», испытывали высочайшую радость, непонятное возбуждение и ощущали себя частицей матери- природы.
Вдруг по этому многоголосому гомону полоснуло, как бритвой, пронзительное, женское:
— А-а-а!..
Несколько секунд вокруг домика царила мертвая тишина.
Потом вырвался вздох облегчения:
— Все-е!..
— Наконец-то!..
— Соверши-илось!..
— Молитесь!..
— Бом!.. Тилим-тилиму-тилим! — ударило в уши, поколебало воздух и торжественно понесло новость могучим аккордом четырех колоколов в безбрежную даль.
— Господи, благодарим тебя, что уважил нас!..
— Бом!.. Тилим-тилим-тилим! — били по сердцам и сознанию все новые и новые звуки колоколов, обгоняя друг друга.
Обеспамятев от счастья, бабы визжали и плакали. Спокойно, словно такое в Вершалине происходило каждый день, Альяш встал с колен, некоторое время смотрел на беснующуюся толпу, затем не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой и пошел в домик. За ним, заслонив ладонью свечу, последовала Химка.
Толпа приходила в себя. Женщин уже стало разбирать любопытство. С улыбочками на губах они теснее окружили домик, подались к крыльцу, вытягивали шеи, ожидая пару, на которую как бы имели теперь право. Послышались шуточки, двусмысленные замечания:
— Кончили бы миловаться, выходили!..
— Разговелись…
— Не для распусты какой пошли!..
— Так ведь — сладко!..
— Дай только дорваться иному!..
— Позови их, Христина!
— Сейчас Альяш выведет!
— О-о, жених идет!
— Почему один?!.
Глава II
