Едва он успел занять позицию за старым тополем метрах в пятидесяти от подъезда, как появилась Рубчинская. Помедлила, озабоченно всматриваясь в темноту, а затем быстрым шагом направилась к Пушкинской.
Обычно спокойный и собранный, сейчас он люто ненавидел эту надменную тварь. Эту узкую и по- змеиному гибкую горделивую спину, которую изучил до малейших подробностей, эту размеренную поступь, тонкие щиколотки, длинные нежные бедра, обтянутые дорогой тканью юбки, это лицо, волосы, даже запах заграничных духов… Если бы не Вячеслав Карлович, который вытащил его из преисподней и чьим вечным должником он оставался по гроб…
На углу Юлия резко развернулась и пошла обратно, но Ягодному такие штучки были нипочем. Следуя за объектом, он никогда не отдалялся больше чем на полметра от стены ближайшего дома, и любой выступ или ниша всегда были к его услугам. Ничего не заметив, женщина вернулась, растормошила хмельного «ваньку» возле малышевской стройки и села в дряхлую пролетку. Пришлось побегать, чтобы найти еще одного извозчика и велеть ехать «вон за той дамочкой», держа приличную дистанцию.
В остальном все шло как обычно.
Он отпустил извозчика за квартал, рысцой проскочил по другой стороне улицы оставшееся расстояние и юркнул в распахнутую дверь парадного, успев на ходу зафиксировать, что Юлия спускается в полуподвал стоящего в лесах особняка. Расположение окон ему было хорошо известно — сейчас все они были плотно зашторены, однако свет внутри горел.
Ягодный шуганул помойных котов, облюбовавших угол под лестницей, уселся на нижнюю ступеньку и приготовился ждать.
Вход в мастерскую Казимира Валера отсюда был как на ладони. Спустя четверть часа оттуда появился немолодой мужчина в очках, быстро огляделся и направился в сторону аптечного магазинчика на соседнем углу. Там он постучал, и ему сразу открыли.
Ягодный закурил в рукав и вышел на тротуар, ожидая развития событий; что-то подсказывало ему, что его объект так или иначе связан с этим мужчиной. Может, Рубчинской стало плохо — иначе зачем среди ночи аптека? Однако когда спина очкастого снова появилась в поле зрения, она уже быстро удалялась в сторону проспекта Сталина…
В течение следующих нескольких часов все было спокойно.
Юлию он увидел снова только в начале пятого. С неба уже сочился жиденький свет. Женщина поднялась из подвала и остановилась на тротуаре. За ней — еще кто-то. Она протянула руку, прощаясь, и тогда Ягодный, приподнявшись со своего места, сумел разглядеть, кто с ней.
Он задохнулся. На мгновение отняло ноги, и пришлось схватиться за шаткие перила. Борулис!
Спокойно-спокойно, сказал он себе. Вот, значит, где встретились, господин лекарь… Сука пархатая, мучитель, как же это я тебя проглядел? Может, когда по нужде отлучался? Ну да теперь-то — какая разница…
Ягодный так стиснул рукоять финки, что лезвие пропороло байковую подкладку кожанки, и это его слегка отрезвило. Успеется! У него задание, лекарь пока подождет. И все равно — с жадностью ел воспаленными глазами смутно освещенный профиль врача, его подвижные лопатки и бледное, полное внимания лицо Юлии, пока Борулис ей что-то втолковывал. Вскоре она уже торопливо шла по улице, а доктор спустился в мастерскую.
Он поспешил за Рубчинской, на ходу раздумывая, что все не так просто. Выходит, дело не только в шашнях с художником. Может, там у них в подвале целая банда, и дамочка сейчас спешит по поручению этого господина, а начальство, хоть и подозревает измену, знать не знает, какие тут по ночам пекутся пироги…
На Сабурову дачу Ягодный попадал уже не впервые. Однако в двадцать шестом карта легла так, что именно Яков Борулис — отчества не выговорить — взялся за его застарелую хворь. Богдан вернулся к овдовевшей матери с Первой мировой не только газами травленный, но еще и калекой без пальцев. Какой Перекоп, какая Варшава! Хрен его знает, как рванул тот запал — с австрийской ручной гранатой умел обращаться не всякий, а как было в точности, Ягодный уже и не помнил. И не в том суть — оправился он быстро. Матушка жалела, кормила-поила, билась как рыба об лед. А вот с головой творилось не разбери что, и никакие порошки и таблетки не помогали.
Борулис взялся за него, засучив рукава. Да так, что он до сих пор помнил страшный стол в процедурной, к которому его прикручивали брезентовыми лямками, и прибор под названием электроконвульсатор, от которого змеились провода к его до блеска выбритому черепу. Сеанс длился всего полчаса, только потом приходилось вправлять вывихнутые в судорогах конечности и вспоминать, как звали папу с мамой, а доктор — дьявол, вчистую забыл отчество — шаманил и ворожил над ним, ввинчивая в полурасплавленные мозги, в выжженное электричеством нутро длинные аккуратные фразы бархатным картавым тенорком. Все эта пытка длилась полтора месяца, по пять раз в неделю, и на исходе этого срока Ягодный от одного вида стола с лямками терял сознание. А потом подслушал под дверью ординаторской, как Борулис говорит заведующему отделением: «Или я ошибся в методе, или этот Ягодный совершенно бесперспективен. Параноидная шизофрения, и впридачу несистематизированный персекуторный бред. Социально безвреден, но рецидив может начаться в любую минуту. Думаю, будем выписывать… Только куда его — пожизненный инвалид, а пенсий душевнобольным у нас пока не предусмотрено. Будет голодать, протянет недолго…»
Многих слов он не знал, но смысл был ясен как божий день.
Воспоминания так захватили Ягодного, что только визгливый брех вывернувшейся из подворотни дворняги заставил его встряхнуться. Объект продолжал двигаться к проспекту, шагах в ста.
От смерти, в том числе и голодной, его спас Вячеслав Карлович. После лечебницы Ягодный совсем было начал загибаться от бессонницы и сверливших темя голосов, однако вышло так, что в один из дней он оказался в следственном изоляторе. Кроме прочего, доводилось и воровать, а это вам не торговля семечками и не попрошайничество по вокзалам. В битком набитой мелкой шушерой общей камере Балий с первого взгляда углядел его и выцепил. Чудо, и все тут. Приставил к должности, определил жалование, согрел душу. И были у них дела не чета сегодняшнему… Как раз в тот год, когда умерла мать… Да возьми ж ты себя в руки, Богдан Ильич, не пали последние нервы, никуда этот коновал теперь от тебя не денется…
Дамочка наконец-то добралась до своего дома, скрылась в парадном. Полчаса и более того все было тихо-спокойно. Еще потоптавшись, Ягодный решил, что теперь не грех и покинуть пост. Спит, небось, нагулялась. В управлении в семь откроется ведомственная столовая, а там и начальство подоспеет…
В девять тридцать он входил в кабинет особоуполномоченного ОГПУ.
На прием Ягодный напросился сам, чего обычно никогда не делал. Проглотил тарелку серых макарон-перьев с подливой, выпил жидкого компоту и подался в скверик наискось от здания управления. Минут сорок безмятежно сидел, щурясь на раннее солнышко, покуривал, разглядывал прохожих, пока к главному входу серого здания не подкатила машина Балия. Сразу после этого поднялся наверх и доложил о себе в секретариате. Ему велели подождать.
Еще в очереди в столовой он узнал о Булавине и понял, что начальству сегодня будет не до него, однако намерений менять не стал. Когда же протиснулся в залитый косыми солнечными лучами кабинет, мигом успокоился. Начальство было в духе, настроено бодро, несмотря на припухшие веки и мятые, будто с недосыпу, подглазья.
— Ну что у тебя, Богдаша? — нетерпеливо-весело поинтересовался Вячеслав Карлович и тут же предложил агенту рюмку коньяку.
Ягодный удивился: такого еще не случалось, однако отказался. Не хотелось ломать кураж благодетелю, но служба есть служба.
— А я выпью, — заявил Балий. — Гости, черт бы им… лег поздно, голова кругом… Ну что, брат, говоришь — плохи мои дела?
— С чего вы взяли? — насупился Ягодный. — Я и рта раскрыть не успел.
— Так ведь на роже твоей мрачной написано, — засмеялся Вячеслав Карлович, махнув рюмку. — Ну, давай, рассказывай…
В ходе доклада Балий не проронил ни звука, только слегка покраснел лицом и ходуном заходили желваки на скулах. Затем рывком встал, обогнул стол и вплотную приблизился к агенту.
