Мария кивнула, словно бы говоря, что и она так считает.
— Он боялся тебя. Почему?
— Этот человек затеял злое дело, я хочу помешать ему.
Взгляд старухи был цепок, словно луч света.
— У тебя честное лицо, и мне кажется, ты говоришь правду.
— Так и есть.
— И потому ты хочешь знать о моих сыновьях?
— Да, это поможет мне взять верх над тем человеком.
— Что ж, он не понравился мне. В нем много силы, но мало доброты. Этот человек способен на чудовищное злодеяние.
— Да, это так, — подтвердил юноша.
— Предводитель сынов Тьмы! Это о нем предупреждал меня дурачок.
— Можно сказать и так. — Пауль сделал паузу и осторожно задал вопрос: — А почему дурачок? Ни один из твоих сыновей не производит впечатление дурачка!
Старуха засмеялась, смех ее был на удивление звонок и молод.
— Да что ты знаешь о моих сыновьях! Первого я родила, когда мне было всего четырнадцать. Это Иаков. Второго я родила спустя год. Его назвали Иосифом. Затем родился Симон, тот, что пришел с тобой. Со дня его рождения прошла вот уже треть века. У Симона уже взрослый сын Иуда, славный мальчик.
— Это не тот ли, что ведает общей казной?
— Да. Он рано научился считать и отличается предприимчивостью. Мои сыновья доверили ему казну.
«Действительно славный мальчик!» — подумал Пауль о том, чьему имени суждено было стать нарицательным.
— Потом родились еще двое. А последним был Иуда, самый младшенький. Он родился после гибели мужа, и я дала ему его имя.
— Иуда из Гамалы?
Старуха кивнула:
— Да, Иуда из Гамалы. Ты знаешь, все знают. Но почему-то считается, что никто не знает. Почему?
— Не знаю, — ответил Пауль. — А что те двое, какие родились до Иуды?
— Иисус и Фома. Один умный, другой считается дурачком. У одного светлый ум, у другого великое сердце. Один может ниспровергнуть царство, другой наделен властью воздвигнуть новое…
Старуха умолкла. Скупая улыбка озаряла ее лицо, очерченное светом звезд. Пауль осторожно кашлянул.
— Это все о Иисусе?
— Нет, о двоих. Их двое, хотя порой кажется, что это один. Первый способен разрушать, второй творить, первый — повести за собой тысячи, второй — тьмы, первый — повелевать, второй — даровать надежду.
— А, понятно… — Пауль припомнил о предостережении Симона, и ему все стало ясно. Нарожав такую кучу детей, нетрудно было утратить частицу здравого смысла. Судя по всему, личность Иисуса представлялась матери разделенной на добрую и злую половины. — Конечно же их двое. Один ходит в черных одеждах, другой — в белых. Один…
— Нет. Каждый признает лишь белый плат, но один отмечен печатью льва, а другой несет на себе знак рыбы.
— Точно! — подхватил Пауль. — Я видел его!
— Ты не мог его видеть. Это лишь предстоит тебе. И я тебе завидую.
— Но почему? Разве ты не видишься с сыном?
— Он запрещает кому бы то ни было приближаться к себе. Исключение сделано единственно для брата или его посланцев. Лишь его он слушается беспрекословно, ибо сердце нуждается в уме, как ум нуждается в сердце. Соединившись вместе, эти двое способны на все. Все остальные — лишь жалкая опора их могучим стопам. Рожденные от разбойника, они и есть разбойники.
— А кто был отцом тех двоих?
— Ты не поверишь мне, — прошептала Мария.
В голосе старухи была горечь, и Пауль понял, что невольно стал свидетелем ее главной беды. Этой женщине никто не верил. Тогда он осторожно прикоснулся к сухому старческому плечу:
— Я постараюсь.
— Это был бог. Его лик был нечеловечески прекрасен, а одежды сияли, подобно солнцу. Он спустился с неба на сверкающей колеснице, в какую не были впряжены лошади. Он не говорил ни слова, но я понимала его. Он возлюбил меня, а спустя положенный срок я родила сыновей.
— Двух?
— Да, двойню.
«Все интересней и интересней! — подумал Пауль. — Любопытно, что скажет, узнав об этом, Шева?!»
— Я верю тебе, — сказал Пауль. — Клянусь, верю! Но кто эти сыновья?
— Одного ты знаешь.
— Это Иисус! А кто второй?
Ответ старухи был туманен.
— Не все так просто, — сказала она. — Иисуса тебе еще предстоит узнать. Быть может, это случится завтра. А пока спи.
Мария поднялась с покрывала и направилась к дому.
— Постой! — окликнул ее Пауль.
Старуха покачала головой:
— Больше я не скажу ничего. Ты все узнаешь сам.
— Нет, я хочу узнать не это. Я хочу спросить тебя… Твое лицо. Оно отмечено печатью дряхлости и уродства. Но люди почему-то запомнят тебя прекрасной и юной. Почему?
Мария белозубо улыбнулась, и Пауль вдруг увидел перед собой прекрасное юное лицо девушки.
— Мир — иллюзия, и потому он представляется таким, каким его рисует твое сознание. Каждый живет в нем так, как подсказывает сердце. Каждый видит то, что ему хочется видеть. Один видит танцующую звезду, другой — замшелый камень. И нужно носить в сердце много огня, нужно носить в себе хаос, родить из них танцующую звезду. Так говорю я.
Пауль лишь рассмеялся в ответ, И смех его был почти безумен. То был смех человека, преступившего грань удивления, человека, который был уже не в состоянии удивляться. Ибо слова, произнесенные старухой Марией, сказал Заратустра. Вернее, он лишь должен был их сказать через восемнадцать веков. Слова сумасшедшего гения, начертавшего вечную фразу: «Also sprach Zarathustra»…
Солнце едва поднялось над землей, а Шева уже была на ногах. Сегодня ей нужно было много успеть. Предыдущий день выдался удачным. Сама того не ожидая, она спасла Лонгина, и ее доблестный поступок позволил ей беспрепятственно проникнуть к тому, кто был далеко не последней фигурой истории, которая должна была завершиться распятием человека, провозглашенного по истечении времени богом.
Пилат, не заслуживший бранной славы и не проявивший себя чем-либо заслуживающим упоминания на государственном поприще, был назначен управителем Иудеи. Многим это назначение показалось странным, ибо Понтий Пилат был человеком вздорным, порой даже глупым, а порой и без меры жестоким. Но Тиберий и сам был, как говорят, не без странностей, потому его выбор был не столь уж и нелеп, каким мог показаться вначале.
Доблестный наместник Иудеи начал с того, что приказал внести в город изображения императора, что вызвало неистовый гнев населения. Противостояние с разъяренной толпой закончилось не в пользу прокуратора. Он был вынужден отступить, но с тех пор затаил ненависть к обитателям вверенной ему провинции. Впрочем, выплеснуть ненависть на головы непокорных Пилат возможности не имел, ибо
