галстуке в легкую бело-синюю полоску. Выглядел он не прокурором, как когда-то представлял Боцман — бери выше: мэром или даже губернатором. Холеное лицо загорело, будто за окном стоял тиходонский август, на нем застыло выражение собственной значимости, власти и силы. Иван не сразу признал Лебедя, а когда признал, то подумал, что этот барин пошлет его на три буквы, и дело с концом. Но бывший Смотрящий отнесся вполне душевно: обнял, пригласил в ресторан, от пуза накормил, только спиртного не заказал без всяких объяснений. Говорить им особо было не о чем: не вспоминать же, как Гнилой не хотел отдавать в общак долю из блока «Мальборо» или как Финик по беспределу опустил молодого парня, пришедшего с этапа… Эти разговоры не вписывались в обстановку, да и вообще не соответствовали новому облику Лебедя, в официальной биографии которого, — Боцман был уверен, — ни судимость, ни тиходонская зона вообще не значились. Поэтому он сразу перешел к делу и сейчас заканчивал свое изложение.
— Это что же выходит, что я зазря Питона шлепнул? Зазря срок оттянул? Получается, я как лох повелся? А этот гад развел меня по полной программе?
Иван смотрел на Зимний дворец и думал, что ничего особенного в нем нет: дом и дом, сейчас в десять раз больше строят и красивее. И еще он думал, что хорошо бы накатить стакан-другой холодной водки, чтобы растопить холод, сковавший омертвелую душу.
— То-то, смотрю, он зыркала в сторону все время отводит… Сто долларов давал, сука! И к себе в бригаду не взял! Я врубиться не мог: что за дела? А пацаны до сих пор не догоняют…
Лебедь вначале слушал внимательно, потом взгляд остекленел, но перебивать он не стал, давая возможность выговориться. Иван сам понял, что основная информация собеседником получена, а сантименты его не особо интересуют. Поэтому он прервал фразу на полуслове.
— Да, меня еще тогда некоторые вещи насторожили, — задумчиво сказал Лебедь, покусывая веточку петрушки. — Уж слишком все на твоем Питоне сходилось, в жизни так никогда не бывает… Особенно, что он пушку у себя оставил. Совсем идиот, что ли? Ну, а от меня ты чего хочешь?
Боцман молчал. Он понимал, что хочет просить то, о чем просить нельзя. Понимал, что между ним и Лебедем — огромная пропасть, что проведенное вместе на зоне время ничего не значит и, скорей всего, бывший Смотрящий пошлет его куда подальше с такой просьбой. Но отступать было некуда. Он поднял взгляд и впился в мутноватые глаза собеседника.
— Хочу попросить «пробить»: кто Ежа на Тиходонск вызывал?
Лицо Лебедя окаменело. Как тогда, когда он приказал сломать Финику спину, а пострадавшего от него парня отправить в петушиный угол.
— А ты понимаешь, о чем базар ведешь? — холодно спросил он.
Но Боцман не опустил глаз.
— Я все понимаю. При другом раскладе не приехал бы и не просил. Можете сделать — сделайте, я в долгу не останусь. Может, еще пригожусь…
— Да, ты парень духовитый, и опыт у тебя важный имеется, — медленно произнес Лебедь. — Может, и пригодишься. Только я за тебя не потому впрягаюсь. А потому, что дело твое правое на все сто процентов, даже на двести!
Он помолчал.
— Как, говоришь, этого фофана зовут?
— Гарик Речпортовский.
— Я его первым обзывать не буду, пусть мне его со стороны объявят. Но если совпадет, я тебе звякну и скажу: «Ты был прав». Лады?
— Лады, — Боцман с облегчением перевел дух.
— Тогда будь здоров, — Лебедь промокнул губы полотняной салфеткой и поднялся. — Стол оплачен, сейчас тебе водки принесут. Накатишь, расслабишься. Отдыхай!
«Откуда он узнал про водку?» — подумал Боцман, глядя ему в спину. Но через мгновенье спина пропала из виду, потому что Лебедя окружили телохранители.
Глава 11
Поединок оперов
Побеждает не тот, кто сильнее,
А тот, кто привык побеждать.
Дело Халилова висело нераскрытым. Бомжи клялись, что они ничего не знают и в день убийства вообще не приходили в отстойник. Каждый день на оперативках Волин перечислял нераскрытые убийства: Лыжник, Омар, Джаванян, Еж, Шкет с компанией, теперь еще Халилов… И выходило, что городской уголовный розыск во главе с начальником ничего не делает и чем занимается — неизвестно. Причем Волин умудрялся как-то отметить добросовестный труд молодых оперативников: товарищей Гнедина, Комарова, Глушакова, Ежова, которые хотя и не имеют достаточного опыта, но стараются изо всех сил. Гусар подал рапорт на увольнение и лежал в госпитале, поэтому выходило, что не стараются только осколки старой гвардии: Коренев и Волошин.
— По всем перечисленным делам имеется оперативная информация, определены подозреваемые, — пытался оправдаться Лис. — Но доказательственную базу следователи добыть не могут. Поэтому преступления официально остаются «висяками»…
С лицемерным сочувствием Волин развел руками.
— Наши показатели строятся на официальной статистике, а не оперативных материалах. К тому же аппарат уголовного розыска должен обеспечивать оперативное сопровождение следственных действий…
Все эти аксиомы Лис хорошо знал. Но возразить ему было нечего.
Когда сотрудники стали расходиться, Волин попросил его задержаться.
— Что там у тебя с «соседями», Филипп? — спросил он. — Они запросили характеристику и, похоже, готовятся предъявлять обвинение!
Эта новость стала для начальника УР неожиданной.
— Понятия не имею! Они меня вызывали, допрашивали по «крестобойне». Как меня похитили, кому я звонил, что видел… Но на этом дело и закончилось. Какое обвинение они могут предъявить?
— Кто их знает… Они же всегда напускают тумана, улыбаются, а потом — раз! Короче, имей в виду…
Похоже, что сейчас начальник УВД был действительно озабочен.
— Спасибо, — ответил Лис.
В груди у него кипело негодование. Этот Сочнев, значит, никаких выводов не сделал, предостережениям не внял и не успокоился! Вот что такое личное оскорбление. Он в очередной раз пожалел, что выкинул грубую шутку с вазелином.
Но раз фээсбэшник настроился воевать, ему придется воевать!
Холодные капли серебристой чешуей облепили лобовое стекло «БМВ». Автоматически включились «дворники», две тонкие длинные лапы бесшумно смахнули влагу в сторону, расчистив обзор. Бесшумно работал мотор, внутри было тепло, в уютном полумраке красиво светились приборы панели, пахло натуральной кожей и хорошим автомобильным ароматизатором. Горгуля смотрел в окно и грыз ноготь на пальце с татуированным перстнем.
— Ну и тачка у тебя, папа, чисто самолет, — по-блатному растягивая слова, процедил он и хотел сплюнуть, но плевать тут было некуда.
Горгуля сам был плевком, оскорблением для этого комфортного кожаного салона с ортопедическими, по фигуре, креслами, в которые такие, как он, обычно не садятся, и с удобными подголовниками, на которые они не кладут свои нечесаные и немытые головы. Он сам никогда раньше не ездил в дорогих