Серебряный век, Петербургский декаданс. Бенуа, Стравинский. А в поэзии — Брюсов и Северянин, два столпа. Жаль, что мир почти не знает русской поэзии Серебряного века. Вот, кстати, стихотворение «Три яблока». Можно даже сказать, что это про нас:
— Это про меня, — продолжала Варя. — Второе яблоко, это яблоко Вильгельма Телля, это я не знаю про что… Какая-то аллегория про неведомые нам силы… Это не интересно. А вот, третье яблоко — это про тебя:
— Это ты, Мэтью, ты создаешь свои законы, что «движут землю, небо и миры». Боже, какая жара. Воздух как марево. Солнце садится, скоро купаться пойдем…
Мэтью повесил трубку и ошалело уставился в окно на холодный косой дождь. Варя в гамаке, в сарафане с яблоком. Варя, идущая по поселку босиком купаться. Неведомая холодная ботвинья с осетриной стоит на столе на прожаренной солнцем террасе дачи, которая, наверное, тщательно занавешена от солнца. «…тут не продают „ламборджини“… Тут живут самые обычные люди… Мы катаемся по водохранилищу на яхтах… Ты не знаешь, кто такой Брюсов… Многого ты не узнаешь никогда»… Мэтью вдруг вспомнил свои собственные слова о концептуальной идее Вариной защиты: «for every action in nature there is an equal and opposite reaction».[69] Третий закон Ньютона… Варя, читающая ему по-английски стихотворение неведомого русского поэта Брюсова о яблоке Ньютона?.. Мэтью уже не понимал, как переплелись в нем эти причудливые мысли, образы, чувства. Жгучее любопытство, самое сильное из желаний, потребность преодолеть запрет на познание, ощутить жаркое Варино тело под сарафаном, познать вкус ботвиньи с осетриной, понять что-то про неизвестного Брюсова, про этих «обычных людей», которые живут в трехэтажных особняках на участках величиной в «акр или чуть больше» на охраняемом острове и катаются на яхтах по водохранилищу. Интересно, есть ли в России мухи? За окном стояла косая стена холодного дождя, кренившегося под мощью ветра, который продувал насквозь его маленький английский остров. А ведь, если разобраться, до предварительного слушания в середине следующей недели у него нет неотложных дел.
Утром Варю разбудил телефон.
— Привет, это Мэтт. Слушай, я подумал, что мне в Лондоне в этот холод сидеть в выходные. Если ты по-прежнему хочешь, чтобы я посидел в гамаке, то я сейчас собрался ехать в аэропорт и прилететь. Хочется солнца. Самолет садится в шестнадцать ноль-ноль, ты сможешь прислать за мной машину?
— Ой, у тебя же еще только пять утра. Ой, какой мне подарок прямо с утра, как здорово. Ой, только знаешь что… В городе невозможно, там пекло, запах гари, дышать нечем, все в дыму…
— Почему там все в дыму, что случилось?
— А-а-а, ничего особенного. У нас лесные пожары каждое лето, их с самолетов тушат, а все без толку. Даже животворящая струя премьера не помогла. Давай, ты на дачу к Ленке приедешь? Что тебе в отеле в городе делать, правда? Это очень прилично, поверь мне, Ленка только рада будет, да и наш поселок на водохранилище от Шереметьево совсем рядом. Я сама приеду тебя встретить, если хочешь.
Мэтью плохо помнил, как он долетел до Москвы. Когда вышел в зону прилета, перед ним стояла Варя, раскрасневшаяся от жары и чувств. Слава богу, она была не босая, а в белых сандалиях с ремешками, а поверх желтого в цветочках просторного сарафана была накинута легкая курточка Armani. Их разгоряченные ожиданием, летом, духотой аэропорта тела бросились навстречу друг другу.
За три дня, растянувшиеся в целую жизнь, Мэтью познал многое. Пресловутую холодную ботвинью и кроны берез, качающиеся в знойном мареве сизо-голубого неба. Падения со скутера в воду на всем скаку. Шашлыки с густым красным вином темной летней ночью после бани и ледяного бассейна. Непереводимую на английский язык строку Брюсова «О, закрой свои бледные ноги…». Крики петухов на рассвете, которые будили его в пропеченной и не остывающей за ночь низкой мансарде под крышей, и счастье от того, что он в ту же минуту сжимал в объятиях загорелое тело Вари, которая спала рядом нагая под простыней.
Варя была с ним, и это самое главное. Но она снова была совсем иной, чем раньше. Она действительно шлепала по дому и по участку босиком. Ее комната под крышей была завалена книгами. Казалось, что она одновременно читает все подряд. Все это были неведомые Мэтью имена: Бунин, Тургенев, пресловутый Брюсов, Паустовский. Мэтью искал и не находил в Варе той прежней игры ума, энергии, иронии. Она была вся разморенная от жары, ласковая, спокойная, ленивая. Мэтью пытался по вечерам вести с ней прежние, исполненные интеллектуального вызова и колкого флирта разговоры, она вроде подхватывала, но тут же отвлекалась то на цветы, то на закат, которым непременно именно в этот момент надо полюбоваться, потому что через минуту солнце зайдет за кроны и будет уже не то… Потом вдруг начинала рассуждать с Ленкой, выходившей к ним в сад в одних и тех же сиреневых шортах, о том, когда надо начинать варить варенье. Зачем надо варить варенье самим, Мэтью было непонятно.
Когда к ним присоединялась Ленка, она тоже, как правило, выходила в сад с книгой, при этом тоже каждый раз с разной. Мэтью рассказывал Ленке, как ему понравился Петербург своей декадентской красотой. Он не знал, стоит ли говорить, что изысканность этой красоты показалась ему даже порочной, но все же сказал. Барышни не возмутились и совершенно не удивились такому определению, а Ленка тут же подхватила его слова и стала читать какое-то стихотворение. Варя переводила, как могла, но стихи были явно непереводимы, и Мэтью ничего толком не понял, кроме слов «…в этом платье муаровом…», понял только, что это было именно о порочной красоте. Барышни сказали, что этого вполне достаточно, он, как всегда, ухватил самую суть. Ленка все сокрушалась, что Мэтью скорее всего никогда не узнает такого гениального писателя, как Салтыков-Щедрин, потому что наверняка в Англии его никогда не переводили, а если переводили, то наверняка плохо. Варя спорила с Ленкой, говоря, что «у них в Англии» есть Ивлин Во, и уж если говорить о социальной абсурдной сатире, то «Упадок и разрушение» ничуть не хуже, чем история города Глупова, просто разные cultural references. Ленка спрашивала, что такое cultural references, Варя с Мэтью ей объясняли, а та говорила, что нечего приплетать Пелевина, и дело опять запутывалось до предела. Чтобы дело распутать, Варя рассказывала Мэтью со смехом, что Ленка не оценила самый великий фильм мирового кинематографа — «Касабланка», потому что дело именно в этих самых cultural references. Вот, например, когда мэр Касабланки говорит: «I’m just a poor corrupt official», это очень смешно. Мэтью с этим соглашался, но не понимал, почему эту фразу нельзя перевести на русский так, чтобы и Ленке было смешно. Варя же с Ленкой объясняли ему, что фразу-то перевести нетрудно, просто чего смешного, если кто-то про себя русским языком говорит «я просто бедный коррумпированный чиновник». Это же и так само собой разумеется, что коррумпированный. Разве что посмеяться над тем, что при этом бедный? Но в фильме-то все по-иному. Вот тебе и cultural references. При этом обе покатывались от смеха.
Мэтью пытался рассказывать подругам какие-то свои истории, пересказывал, как превосходно недавно поставили в Лондоне «Бурю» Шекспира. Ленка и Варя бегали наверх, в библиотеку, приносили Шекспира, Варя начинала сверять рассказы Мэтью с написанным, они с Ленкой скоро собирались пойти смотреть «Золушку» с режиссурой и хореографией того самого Мэтью Боурна, который поставил в Лондоне «Лебединое озеро» с мужчинами-лебедями. Этот балет должен был приехать вскоре в Москву, а Мэтью его не видел… Мэтью, конечно, как и все люди на свете, знал историю «Золушки», но почему-то с
