Научное наследие Женевской лингвистической школы

языком, ум вынужден лавировать между тончайшими словарными оттенками, чтобы отлиться, наконец, в заранее установленные формы; следует ли в конкретном случае говорить “indolence” или “nonchalance”, “adresse” или dextérité, facile ou aisé, falloir или devoir? [51] Всякому, кто чувствует смысловые оттенки этих слов, выбор представляется если не легким, то, по крайней мере, естественным; в действительности же при выборе того или иного слова мы вынуждены оперировать определениями слов, а не вещей» [Ibid.: 198 – 199].

Р. Энглер отмечает, что под произвольностью знака Балли имел в виду независимость знака от предмета (денотата) [Engler 1962: 59]. Согласно Балли, справедливо заметил Ж. Вандриес, «язык навязывает говорящим неэксплицированную систему знаков, которую они вынуждены принять без рассуждений» [Vendryes 1966: 194].

Основываясь на положении Соссюра о том, что характер мотивированности следует учитывать при классификации языков, Балли стремился использовать свое понимание произвольности лингвистического знака для характеристики французского языка в сопоставлении с немецким. «Произвольный знак, – полагает Балли, – довольствуется тем, что снабжает предметы ярлыками и представляет процессы как свершившиеся факты, тогда как мотивированный знак [52] описывает предметы и представляет движение и действие в их развитии» [Балли 1955: 217]. Сравнивая французский язык с немецким, Балли говорит, что первому свойственна немотивированность слова [53] . На этом основании он делает вывод: французский язык – статический язык, немецкий – динамический [54] . Такая попытка установить критерии типологического сравнения языков была для того времени новой и весьма оригинальной, она сохраняет свое значение и сегодня.

Поскольку при функционировании простой знак, характеризующийся произвольностью, в большей степени зависит от речи, чем мотивированный, то, – полагал Балли, – во французском языке, в котором преобладают простые слова [55] , «поиски подходящего слова составляют... одну из величайших трудностей, так как для каждого слова приходится сохранять в памяти много внешних ассоциаций и осуществлять в речи ту или иную из них с тем, чтобы из всех возможных значений выявить именно то, которое желательно передать» [Балли 1955: 375]. На том основании, что «точность в речевой деятельности противостоит ясности так же, как эксплицитный знак – произвольному», Балли делает субъективный вывод, что французский язык – ясный, а немецкий – точный [Там же: 392].

В своей попытке определить сферу действия произвольности знака Балли опирался на понимание языка как синхронической системы, которая понималась им главным образом как совокупность ассоциаций, имеющихся в языковых знаках между означающим и означаемым и между самими знаками. Согласно Балли, «чем мотивированнее обычный знак, тем более сосредоточивается внимание на его внутреннем строении, вследствие чего уменьшается количество и значение внешних ассоциаций его “ассоциативного поля”. И наоборот, чем произвольнее знак (например, arbre), тем многочисленнее отношения, которые он устанавливает за своими пределами для определения своего значения» [Там же: 151]. Он писал, что, «отправляясь от двух полюсов, между которыми протекает жизнь знаков, можно установить следующий идеальный принцип: сущность полностью мотивированного знака состоит в том, что опирается на одну обязательную внутреннюю ассоциацию, а сущность полностью произвольного знака – в том, что он мысленно связывается со всеми другими знаками с помощью факультативных внешних ассоциаций» [Там же: 154].

Он рассматривал произвольность знака не только в соотношении означающего с означаемым, но и как свойство каждой из сторон лингвистического знака: означаемого по связи со всеми означаемыми, означающего – со всеми прочими означающими в системе языка.

Балли поставил вопрос о необходимости при освещении проблемы произвольности лингвистического знака учитывать как «вертикальные» отношения между составляющими знака, так и «горизонтальные» , которые предполагают отношения, с одной стороны, между означаемыми, а с другой – между означающими знаков данной языковой системы. Рассмотрение проблемы произвольности лингвистического знака во внутриязыковом плане явилось существенным дополнением и развитием учения Соссюра об ограничении произвольности.

«В научном творчестве С. Карцевского, – справедливо отметила Ж. Фонтен, – язык выступает как... арена борьбы между двумя тенденциями: тенденцией к произвольному и фонологическому знаку и тенденцией к знаку “мотивированному” и морфологическому» [Fontaine 1974: 127]. Интерес к проблеме мотивированности знака проявился в творчестве Карцевского очень рано. Так, в статье, посвященной советскому разговорному неологизму «халтура», воспринимаемому как экспрессивный и эмоционально окрашенный, его мотивированность объясняется двумя факторами. Во-первых, мотивированностью означающего, поскольку «слог хал – в русском языке представляется очень экспрессивным. Если взять все слова, так начинающиеся, то, за исключением двух-трех, все они обозначают отрицательные понятия, к тому же сильно окрашенные эмоционально. “Халабруй” – большой, нескладный мужчина. “Халабруда” = “разгильдяй”» [Карцевский 2000: 214]. Во- вторых, эти и другие слова, начинающие ся с хал- , объединяет общее представление о разгильдяйстве, беспутности, дармовщине. Таким образом, знак мотивируется как означающим, так и означаемым.

Закономерен интерес Карцевского к междометиям, в которых в наибольшей степени проявляется мотивированность. Этому вопросу он посвятил специальную статью «Введение в изучение междометий» (1941), в которой он подходит к соотношению произвольности и мотивированности с позиций Женевской школы. Не случайно обсуждение основных положений статьи на заседании Женевского лингвистического общества в мае 1941 г. не встретило принципиальных возражений со стороны Ш. Балли, А. Сеше, Э. Сольберже и других членов общества, выступивших в дискуссии.

Так же как и другие представители Женевской школы, при определении произвольности Карцевский исходил из того, что «каждый знак разделяется на означаемое и означающее, связанные между собой только в силу социального принуждения» [Карцевский 1984: 128]. В языке господствует произвольный знак. В пользу этого тезиса Карцевский приводит следующий аргумент: «Если бы знак был полностью мотивированным , он не разделялся бы на означаемое и означающее, а это привело бы к невозможности омонимии и синонимии. Знак не имел бы концептуальной ценности и представлял бы собой неразложимый звуковой блок» [Там же: 128]. В то же время понятие мотивированности Карцевский считает «очень удобным теоретическим постулатом с методологической точки зрения». Междометия относятся преимущественно к мотивированным знакам. В то же время фонологическая система, которую Карцевский определяет как область действия произвольного знака, существенно ограничивает мотивированность. Это положение он иллюстрирует оригинальным образом, приводя в подзаголовке статьи фразу «А-а-а! – воскликнул он по-португальски», взятую из произведения А. Дюма-отца.

В языке идет непрестанная борьба между тенденцией к произвольности и противоположной тенденцией к мотивированности знака. Соотношение между этими силами меняется как от одного языка к другому, так и в одной и той же языковой системе. В русском языке, например, большую роль играет деривация. Карцевский разделяет определение производного слова Соссюром как «относительно мотивированного знака» и в связи с этим отмечает, что в русском языке тенденции к мотивированности проявляются гораздо сильнее, чем во французском или английском.

Карцевский поставил вопрос о градации мотивированности, выделив два разряда междометий: 1) ономатопеи и 2) не-ономатопеи, или восклицания . Мотивированность звукоподражательных междометий очевидна. Но мотивированный характер восклицаний проявляется менее отчетливо. Если в первом случае имеет место слуховое восприятие, акт аудирования, восклицание является речевым произведением, актом фонации. На условия протекания фонации оказывают воздействие прежде всего эмоции, которые и мотивируют звуковой облик восклицаний. Эта мотивированность находит выражение и подкрепление в явлениях, сопровождающих проявление эмоций голосом: мимике, жестах, изменении тона. Карцевский высказал мысль о целесообразности изучения междометий в связи с паралингвистическими средствами как в синхронном, так и в историческом аспекте. «Чем больше размышляешь над природой междометия, тем больше склоняется к мысли о том, что оно непосредственно восходит, хотя и через различные промежуточные явления, к первоначальному синкретическому знаку, в котором сливались воедино голос, мимика и жесты» [Карцевский 1984: 130]. По его мнению, русское междометие дальше удалено от своего прародителя, чем французское. Он высказал и другое интересное предположение, имеющее прямое отношение к диахронической типологии: значения так называемых назализованных восклицаний типа гм совпадают во многих языках. Карцевский выдвинул также гипотезу о генетическом родстве сочинительных союзов но , а , да , и с восклицательными междометиями. Он разработал системный подход к