пятьдесят пять.
– Скажи, Володя, какой тут тайный смысл? – спрашиваю я, кивая на картину.
– Тайный? – переспрашивает он. – Нет тут тайного… Хотя… – он пожимает плечами. – Во всем можно искать тайный смысл.
– Ну вот я и ищу, – признаюсь я. – Сколько там часов слева?
Художник Макеев смотрит на левую чашу своих весов. Ему, видимо, лень считать.
– Давай вместе, – предлагаю я.
Мы вместе вслух считаем карманные часы. Получается тридцать три.
– Так, – говорю я. – Видишь, две тройки! Уже тайный смысл! А на правой чаше два будильника и хлеб. Три предмета. Это специально?
– Нет, – почему-то испуганно отвечает он. – Это случайно.
– Ну как же случайно? – спорю я. – Должен быть тайный смысл! Это же искусство! Загадка!
– Нет, не обязательно! – почти шепотом возражает он. – Конечно, философский смысл можно искать, но вообще-то это искусство ради искусства. Хотя вам, наверно, это непонятно. Вы человек конкретный!
Его смелость мне нравится. Спорить с ним больше не хочется. Хочется согласиться. В чем-нибудь мелком.
– Почему же непонятно? Искусство ради искусства? Вполне понятно и знакомо. Это то же самое, что президентство ради президентства.
– А разве такое бывает? – удивляется он.
– Конечно! На каждом шагу!
Он смотрит на меня с подозрением. Интересно, о чем он в этот момент думает?
– Хочешь виски?
– Я не пью. – На лице Макеева возникает чувство вины.
– Ну тогда я сам. А тебе что? Чай?
– Чай.
Помощник заглядывает на окрик «Эй!» в столовую и тут же, получив приказ, исчезает.
– Скажи, – я снова оборачиваюсь к художнику, – а если б тебе хорошо заплатили и за это попросили придумать к каждой картине тайный философский смысл. Ты бы смог это сделать?
– Смог бы, – кивает он.
– А кто твои любимые художники?
– Шишкин, Суриков, Анри Руссо, Шагал, Клейст…
– Хватит, – останавливаю я его. – Насчет Шишкина ты прав!
Вспоминаю ночной музей в Киеве и огромные лесные пейзажи, вспоминаю картину Шишкина в своей спальне на Десятинной.
– Скажи, а хорошо быть художником? – спрашиваю я.
– Художником – хорошо, а женой художника – плохо.
– Почему?
– Семью трудно прокормить, – признается он стеснительно.
– Ладно, – киваю я и делаю успокоительный взмах правой рукой. – Эти твои картинки купят для резиденции. Я распоряжусь. Пока садись. Сейчас чай будет. А я порассматриваю еще.
Я хожу вдоль развешенных на стенах картин. Часы, старинные велосипеды, весы, коты, одинокие деревья. Сплошная символика. Но работы нежные, трогательные. Конечно, не Шишкин. Но Шишкин хорош только для глаз и сердца. Он помогает от усталости. А здесь есть детали. Есть к чему придраться мыслью. Вот я и придираюсь.
– Володя, – оборачиваюсь я опять к художнику, – а почему у тебя на картинах нет женщин?
Он пожимает плечами.
– Не знаю, – признается. – Раньше рисовал, а потом перестал…
– К женщинам надо время от времени возвращаться, – советую я ему и сам удивляюсь собственному совету.
– Я вернусь, – обещает художник, а я уже не понимаю: к каким женщинам он вернется? К нарисованным? Или к тем, от которых уходил?
Кажется, я устал.
В столовой появляется растерянный помощник. Ставит на стол поднос с чаем.
– Я ее в бар ставил, а теперь ее там нет, – говорит он.
– Что ты в бар ставил?
– Ну, ту бутылку вашего любимого виски!
– Наверно, Львович утащил! Пойди проверь!
Помощник выходит очень медленно. Нехотя. Представляю, что ему скажет Львович на вопрос о бутылке виски. Даже если она у него на столе стоит!
160
Завтра у меня наверняка будет болеть живот. А сегодня в нем праздник. Сеанс одновременного поедания разнообразной еды проходит успешно. И никакой спешки, никакого соревнования. Всем всего хватает. И маме, которая, собственно, и готовила мясо, курицу, рыбу, салаты. И отцу Василию, подливающему и мне и себе водку «Финляндия», а маме, Диме и его главврачу – болгарский бренди «Сланчев Бряг». И маме, надевшей по этому случаю свое любимое черное платье, украшенное бисером, и прицепившей на грудь большую брошку-змейку золотого цвета, но неизвестного металла, весело. Да и главврачу весело: не каждый день приглашают его родные пациента в ресторан.
Сперва он сидел тихо, но после трех стопочек бренди разговорился и регулярно сыплет анекдотами из жизни психушки.
– А этот знаете? – снова подпрыгивает он от нетерпения рассказать очередной анекдот. – Спрашивают у зэка: «За что сидишь?» А он: «А мы в психушке демонстрацию ко дню рождения Ленина организовали с лозунгами 'Ленин с нами, Ленин среди нас!'».
Отец Василий усмехается широко и медленно, не отвлекаясь от куриной ноги. Мама смеется, а Димка просто хохочет.
– Это ведь правда! – говорит он. – Мне санитар говорил, что если в психушке нет двух Лениных, Горбачева и Наполеона, то главврача лишают премии и отправляют на повышение квалификации!
Я смотрю на Димку. И не могу понять: что он делает в психушке? Если для того, чтобы он вел себя совершенно нормально, его стоит лишь посадить за стол, то что это за болезнь такая?
После праздничного ужина мы дружно моем и вытираем посуду. Жора Степанович так и не появляется. Ну и слава богу, думаю я.
Когда все разложили по местам и даже ресторанную плиту почистили, хотя грязь и жир на ней были не «нашего производства», мама просто так, инстинктивно, заглянула в одну из кухонных тумбочек. И замерла.
Тумбочка оказалась полной консервов. Польские паштеты, рижские шпроты, консервированные ананасы.
– А это куда? – спросила мама, оглянувшись и найдя меня взглядом. – Ты сказал, что завтра новые хозяева придут?
Я кивнул.
Но она так и осталась стоять перед открытой тумбочкой. Мне стало неудобно.
– Давайте заберем, – предложил я.
Главврач переглянулся с Димкой.
– Может, мы заберем? – спросил Димка. – Для больных…
– Ты что, с ума сошел? – Мама бросила на него удивленный взгляд. – Мало мы с Сережей тебе привозим? Нет, давайте поделим. Все равно ведь растащат!
