солистки. Пускай их вычеркнет сам глава АП. Это и ему будет приятно. Каждый нормальный мужчина оставит в этом списке только балерину, только женщину!
162
Вчера за окном спальни госдачи сыпал снег. Снежинки рыхлые, большие, медлительные. Они стали белой стеной, загораживая от меня море. Как я ни пытался всмотреться поглубже, взгляд мой упирался в их пушистую подвижную стенку и дальше проникнуть не мог. Так на Южный берег Крыма пришла настоящая зима. А вместе с ней – очередные плохие известия.
– Послушай, – говорю я Львовичу, сидящему в авиакресле напротив, – откуда у единственного национального канала долг в три миллиона гривень за электричество? Кто у нас сейчас премьер-министр? Кто министр энергетики?
– Премьер-министром сейчас министр экологии, а министр энергетики – Сафронов.
– Какая, к черту, экология зимой? – возмущаюсь я. – В бюджете деньги на телеканал есть?
– В бюджете есть, – кивает Львович.
– Тогда почему не заплатили за электричество?
– В казне нет. Ушли на выплаты долгов по зарплатам. Шахтерам. Иначе нельзя было бы включить отопление в крупных городах.
– Я ничего не понимаю! Как Казимир может подавать иск о признании национального телеканала банкротом?! Как?
– По закону может. Но суд-то наш, национальный. Иск примет, а в открытии дела о банкротстве откажет. Я уже уточнял.
– А ну включи! – Я киваю на телевизор, подвешенный на кронштейне к потолку.
Львович бросает взгляд назад, на молодого стюарда. Тот быстро подходит, задирает голову к экрану.
– Какой канал желаете? – обращается ко мне.
– УТ-1.
Стюард отходит.
На голубом экране выпуск новостей. Справа от ведущей на столе горит свеча. Это, должно быть, символ свалившихся на них проблем. Ведь на самом деле никакого сумрака у них в студии нет. Все как обычно.
Вместо ведущей вдруг появляется заставка-текст: «Главная редакция Первого Национального не всегда согласна с мыслями, высказываемыми гостями телепередач».
«Это что-то новенькое», – думаю я и пристальнее всматриваюсь в экран.
А на экране крупным планом появляется лицо Казимира.
– Позвольте поздравить вас с наступившим Новым годом! – бодро говорит он, обращаясь прямо в объектив камеры, то есть прямо к народу. – Желаю вам оставить все старые, нерешенные проблемы, болячки, неприятности в старом году. Там же можете оставить и всех тех политиков и членов правительства, кто не оправдал ваших надежд. В новый год с новой надеждой! С новыми лицами! С новой верой в светлое будущее, в долгожданную весну нации. В этом году мы будем отмечать двадцатипятилетие независимой Украины. У нас есть шанс встретить этот праздник в обновленной стране! Объявим всенародный импичмент не оправдавшему надежды народа президенту!
Львович вскакивает. Отключает телевизор. Оборачивается ко мне. Его взгляд дрожит. И руки дрожат. Кажется, весь он дрожит. А я смотрю на него и пытаюсь понять: как может из студии Первого Национального к народу обращаться общепризнанный враг правительства и народа, электробарон Казимир? Как? Где Светлов? Где все наши силовики? Куда они смотрят?!
– Передай в Киев! – говорю я Львовичу. – Через два часа совещание всех силовиков. У меня! Понял?
Львович мрачно кивает.
Мне становится холодно. Стюард, заметив мою бледность, тотчас приносит теплый плед. Предлагает виски.
Первый раз за долгие годы ощущение холода оказывается некомфортным, даже удручающим. Холод накапливается в теле, как электричество в аккумуляторе во время подзарядки. Особенно остро ощущается присутствие холода в кончиках пальцев на ногах и руках, в ушах и на кончике носа. Только сердцу жарко. Сердце словно горит жаром в груди. У сердца температура. Другая температура. Температура тела покатилась вниз, а сердца – вверх.
Я беру стакан-тамблер с виски. Вытаскиваю из него пальцами три кубика льда, бросаю под ноги.
Виски медленно стекает вниз, в тело. Пищевод, желудок, остановка. Виски кажется безвкусным и безалкогольным. Во рту странный вкус, словно выпил я подсолнечного масла.
Подзываю жестом стюарда.
– Какая температура за бортом?
– Минус пятьдесят восемь, – говорит он.
Температура за бортом полностью совпадает с моим самоощущением.
– А иллюминаторы все закрыты? – спрашиваю я раздраженно.
– Конечно, – отвечает он чеканно, но, не заметив в моих глазах доверия к своим словам, резво проходится по салону самолета, проверяя пристальным взглядом каждый иллюминатор.
Снова подходит.
– Я проверил, все закрыты!
Я киваю. Два раза. Сначала утвердительный кивок, мол, понял. Потом – можешь идти!
И он отходит метра на три в сторону.
Мой взгляд уходит на потушенный экран телевизора. Это оттуда дует. Это синий экран заморозил меня! Но что сделать? Что с ним можно сделать? Его можно было выключить – это уже сделал Львович. Кстати, где он?
– Николая Львовича сюда! – Мой дрожащий голос снова приводит стюарда в движение.
Он поспешно уходит к кабине экипажа.
В самолете удивительно тихо. Только двигатели равномерно гудят в диком холоде открытого неба.
163
Жора Степанович вызвал меня ни свет ни заря.
– Бери паспорт, трудовую и дуй сюда! – тараторил он по телефону.
– Куда сюда? – спросонок поинтересовался я.
– Я тебя встречу возле Дома офицеров. Через двадцать минут.
– Через двадцать пять, – засопротивлялся я его спешке. – А лучше через полчаса. Короче, в восемь!
– Черт с тобой! В восемь так в восемь!
И вот я стою у входа в Дом офицеров. Уже четверть девятого, а моего седого комсомольца нигде не видно. Середина мая в этом году выдалась холодная. Глаза чешутся от влажного холодного ветра. Руки сжимаются в кулаки в карманах дутой куртки – тоже от холода.
Вообще-то, в душе я надеюсь, что эта встреча принесет мне что-то. Все-таки паспорт и трудовую просто так никто не просит принести. Так что пахнет работой, а что такое работа в понятии Жоры Степановича, я уже уяснил. И такая работа меня устраивает. Потому что ему главное не то, что и как я буду
