пяти лет. Что для него могли значить слова «очень давно»? Озадаченные дамы, развеселившись, переглянулись, прикрыв улыбки веерами.
— Вы ведь Элен Мещерская, не так ли? — все смелее продолжал молодой человек. — Я сначала узнал ваш голос и ушам своим не поверил! Мне показалось, что вы очень изменились, я сомневался, глядя на вас издали… Но теперь, вблизи, вижу, что это вы.
Дамы вновь обменялись недоумевающими взглядами.
— Назовите же ваше имя, может быть, мы разрешим это недоразумение? — сдвинув брови, спросила Елена.
— Я ваш кузен, — взволновано произнес он и поклонился: — Глеб Ильич Белозерский.
— Глебушка! Может ли это быть! Ты был таким крошкой, когда мы виделись в последний раз! — воскликнула женщина, порывисто поднимаясь с кресла. — Дай же мне тебя обнять, милый братец!
Презрев условности салона, родственники и в самом деле обнялись на глазах у шокированной клерикальной публики. Софи де Сегюр залилась краской до самых мочек ушей.
— Какими судьбами в Париже? — расспрашивала виконтесса.
— Я учился в Сорбонне, — не без гордости ответил молодой человек, — и теперь практикую в Париже. В частности, являюсь домашним доктором мадам Свечиной и многих завсегдатаев этого салона.
— А твой отец… — начала было Елена, но начинающий доктор не дал ей договорить.
— С отцом я не поддерживаю никаких отношений, — отрезал он с угрожающе потемневшим взглядом.
Повисла недолгая пауза, во время которой Елена пытливо смотрела на юношу, словно пытаясь прочитать на его лице тайные мысли.
— И давно ты практикуешь? — первой продолжила разговор виконтесса.
— Примерно полтора года…
— Мой кузен сделался доктором в Сен-Жерменском предместье… — Она покачала головой. — Кто бы мог это предположить?
Глеб заметно побледнел:
— Вас шокирует родственная связь с так называемым «докторишкой»?
— С чего ты это взял? — погрозила ему пальцем Елена. — Я, напротив, горжусь, что мой брат занят делом, а не прячется, как многие молодые денди, под крылышком у богатых папеньки и маменьки. Но, однако, братец, как я погляжу, ты обидчив!
— Увы, каюсь. — Глеб достал из жилетного кармана дорогие часы и, щелкнув крышкой, воскликнул: — Извините, сестрица, опаздываю к больному! Собственно, господин герцог не столько болен, сколько мнителен, но титулы подобных пациентов вынуждают меня навещать их каждый день в одно и то же время, минута в минуту, выслушивать их жалобы и соглашаться с тем, что их болезни крайне опасны! По совести сказать, титул часто и есть единственный диагноз!
— До чего же у меня злой братец! — Виконтесса подала ему руку на прощанье. — Мы теперь будем часто видеться! В воскресенье приходи ко мне обедать!
Но в воскресенье Глеб не явился, прислав записку, в которой сообщал, что обстоятельства вынуждают его срочно покинуть Париж. Кузен не давал о себе знать несколько месяцев и лишь весной прислал пасхальную открытку из Генуи, а в июне черкнул маленькое письмецо:
В конце значился петербургский адрес.
Короткое письмецо, странное и почти наивное, растрогало женщину до слез. Она весь день просидела над измятым листком в оцепенении и, даже когда сгустились сумерки, не разрешила слугам зажечь свечи. Призраки прошлого обступали ее смутным бестелесным хороводом, нашептывая давно отзвучавшие угрозы и оскорбления. Виконтесса кожей чувствовала их самодовольные ухмылки, ловила на себе их презрительные взгляды. «Ничего, дайте срок, — обещала она им, слабо шевеля похолодевшими губами, — доберусь я до вас!»
…Теперь, проезжая в карете по улицам берлинских окраин, слушая непринужденную болтовню графа Сергея и Майтрейи, она делала вид, что дремлет, чтобы не вступать в разговор. Эти двое невольно раздражали Елену своей беззаботностью. «Дети! Сущие дети! Братец Глеб даже в шесть лет был умнее и взрослее их, вместе взятых!»
Глеб не мог вспомнить, когда и как он полностью попал под влияние графа Обольянинова, сделался послушным механизмом в его руках. Ему, напротив, всегда казалось, что граф слушается его и готов исполнить любой его каприз. Впрочем, в общих чертах так и было до его отъезда в Париж и поступления в университет. И вдруг что-то случилось с графом. Знакомого Глебу человека словно подменили.
В памяти юноши упорно всплывала одна дата — самый конец карнавала тысяча восемьсот двадцать седьмого года, перед Великим постом. Он с друзьями во втором часу ночи возвращался с бала в «Гранд Шомьер», то бишь, из «Большой Хижины», давно облюбованной студентами Латинского квартала для танцев и знакомства с гризетками. Вся компания была навеселе и дружно отпускала непристойные шуточки в адрес редких припозднившихся прохожих, попадавшихся им навстречу. Те старались обходить студентов стороной и не отвечали на глупые выходки подвыпивших юнцов. Наконец молодые люди свернули в узкий, кривой и неимоверно грязный переулок, одну из тех клоак, где еще живы, кажется, призраки славных средних веков. В довершение этой иллюзии перед старинным покосившимся домом, в котором Глеб снимал мансарду, студенты заметили фигуру мужчины, закутанного в длинный плащ. На голове у него красовалась старомодная мушкетерская шляпа с пером, на перевязи висела шпага. Он стоял, широко расставив ноги в сапогах со шпорами и отворотами, скрестив руки на груди. Лицо незнакомца скрывала черная полумаска. В такую ночь удивляться нечему, мужчина явно был заурядным костюмированным гулякой, подобно им, возвращавшимся с бала и раздумывавшим, как убить оставшиеся до рассвета часы… Однако Глеб сразу почувствовал угрозу, исходившую от этой неподвижной фигуры.
— Эй, глядите-ка, кто-то выбросил совсем еще хорошее чучело! — воскликнул один из спутников Глеба.
— Его выбросили шлюхи Татан и Катишь, обобрав до нитки, и теперь он дожидается телеги
— Врешь, Татан забрала бы себе его шикарную шляпу, а Катишь умыкнула бы шпагу и сменяла ее на стаканчик водки! — выкрикнул третий. — Эти девки оставляют клиенту только то, что болтается между ног, чтобы он пришел еще!
— Похоже, этому повезло меньше, — не унимался студент, который начал травлю. — Негодяйки выпотрошили старикана и набили его соломой, а из потрохов сварили суп!
— Славный супец с петрушкой!
— С морковью и сельдереем!
— Кое с чем еще!
Молчал один Глеб, и друзья напрасно ждали его убийственной остроты, которая должна была завершить эту серию крупных и мелких уколов. Но у молодого человека словно свело судорогой язык. Внезапно, так и не пошевелившись, заговорил человек в маске:
— Вы не посрамили ваших предков, средневековых школяров, которые тоже были мастера ругаться, господа студенты! Не посрамлю и я своих, а среди них были отличные фехтовальщики! Ваши знакомые прелестные дамы, которых я не имею чести знать, смогут сегодня добавить в свой суп ваши длинные языки! — Он страшным молниеносным движением выхватил шпагу и сделал выпад в сторону главного остряка. Тот вскрикнул от боли, у него оказалось проколото плечо.
— Что за чертовщина! — крикнул второй, и у него тотчас была рассечена мышца бедра.
— Да это сумасшедший! — заорал третий и, не дожидаясь реакции незнакомца, бросился наутек. За ним, с криками, стонами и проклятьями, припустили раненые, истекающие кровью товарищи. Глеб не тронулся с места, он будто прирос к булыжной мостовой.
— А вы что же медлите, господин студент? — опустив шпагу, приблизился к нему человек в маске. —
