нагруженный подносом, на котором стоял серебряный чайный набор, красиво окруженный розетками с вареньями и вазочками с печеньями.
— А вот и реестрик-с, господа. — Буренков взгромоздил книгу посреди стола. По его знаку половой пристроил возле нее поднос и мгновенно исчез. Нахрапцев тут же принялся изучать записи, а Савельев, взяв чашку, разговорился с хозяином, который ни за что не соглашался сесть к столу наравне с гостями.
— А у вас, любезный, я смотрю, отличное заведение! И прислуга вышколенная, и чай замечательный! Тот, что в гостиницах и трактирах обычно подают, какими-то жжеными тряпками воняет!
— Помилуйте-с, — расплылся в улыбке польщенный Буренков, — себе в убыток стараемся, чтобы гостям угодить!
— А в тринадцатом году эта гостиница называлась, помнится, иначе? — продолжал Савельев. — И владели ею, надо полагать, не вы?
— Точно так-с, — стыдливо потупился Буренков. — Владел ею мой покойный батюшка и имел он такую прихоть — назвать ее «Умбракулом». Хотя говорят, родителей грех осуждать, за это Богом взыскивается, а не могу не возроптать! Сколько бед мы из-за этого «умбракула» проклятого перенесли на себе, это даже невообразимо!
— Что же это за зверь такой, «умбракул»? — полюбопытствовал уже всерьез заинтригованный Савельев.
Аркадий Савич тяжело вздохнул и, перекрестившись на икону в углу, нехотя заговорил:
— Покойный родитель мой, изволите видеть-с, был мещанин из города Клина, имел там трактир и жил, как все люди его звания, тихо-смирно, никем не осуждаемо… Да-с. Но получил он вдруг наследство, откуда не ждал, и возымел вследствие того фантазии… Известно, как денег нет, так нет и фантазий никаких, потому что бедному человеку они и в голову не взбредут! Решил мой родитель переехать в Петербург, открыть гостиницу с рестораном, и детей, меня то есть и братьев моих, в люди вывести. Так и сделал, да только счастья нам это не принесло. От денег ли, или от воздухов столичных начал он задумываться и запивать, чаще обычного. И тут, как на грех, оставил какой-то черт в номере некую книгу, всю мышами изглоданную, названием «Умбракул»! Батюшка мой чтение очень любил и читал, надо вам сказать, сударь, все подряд, чего ни подай. Дай «Жития» или «Четьи-Минеи» — прочтет «Жития» и «Четьи-Минеи» от доски до доски, дай, не рядом будь помянута, газету — и газету освоит. И вот этот «Умбракул»… Читал его батюшка, читал, читал день и ночь целую неделю, даже опух и заговариваться начал. Водки, конечно, немыслимо выпил в это время. Наконец позвал он меня маленького и братьев моих к себе в спальню и говорит: «В первый раз я такую книгу читаю, в которой ничего понять нельзя! Это какой- то великий мудрец сочинил, если не более того!» Видите, сударь, до чего дошло? Мысли самые вольнодумственные… И пожелал родитель переименовать наш «Приятный отдых», как он с самого начала назывался, в этот самый «Умбракул». Слава о нас пошла такая, что не приведи Господи! Посетители почище и посолиднее начали избегать, потому как название такое, что в приличном обществе и не выговоришь, за это можно и по шее получить… Начала к нам всякая шваль съезжаться, пьянь безденежная, которым уж все равно, как ни назовись… Насмешки начались разные на наш счет… Еще лет десять назад на Каменном острове клопам и названия-то другого не было, как умбракулы, верите ли? Так и говорили: «Пора бы, мол, порошок от умбракулов купить, а то житья нет от окаянных!» Извозчики тоже ругались, если лошадь заупрямилась или седок с деньгами обманул: «Вот, мол, умбракул какой, нет на тебя погибели!» Словом, срам, поношение невозможное! А родитель мой все пьет, на постели лежит да читает эту книжищу проклятую! Ни в церковь, ни, простите, в баню, ни в гости куда-нибудь благородным манером — один «Умбракул» у него на уме! Показывал он эту книгу одному диакону, такому же пропойце, так тот сказал, что сочинение писано масонами еще при матушке Екатерине и от него слабой голове большой вред может выйти. Вскорости от такой жизни родитель мой помер, а я, перекрестясь, дело в свои руки и взял. Конечно, книгу мы сразу сожгли, вывеску — долой, назвались по-прежнему, молебен отслужили… Я, сударь, по чести вам сказать, и слышать-то этого слова не могу, поперек души мне оно!
Еще во время рассказа коллежский секретарь подавал Савельеву знаки, свидетельствовавшие о том, что он нашел нечто важное в книге посещений, но тот желал дослушать повесть об «умбракуле» до конца. Стоило Аркадию Савичу замолчать, Нахрапцев воскликнул:
— Поглядите-ка, вот удача!
Савельев склонился над книгой и увидел четкую роспись Гольца. Тут же между страниц лежала пожелтевшая визитная карточка барона, с короной и напечатанным по-немецки девизом его рода.
— Сможешь перевести? — спросил он помощника.
— Разумеется, Дмитрий Антонович, — коллежский секретарь так и сиял. — «Отвага скачет быстро».
— Вы, господа, насчет рябого немца интересуетесь? — неожиданно вмешался в разговор хозяин гостиницы.
— Вы его знали? — удивился Савельев.
— Не знал, да видал! Я ведь мальчишкой помогал здесь батюшке, особливо когда у того запои случались. Рябого немца по сей день помню. Уехал, проходимец, не заплатив ни за номер, ни за стол, ни прачке. Визитную карточку забыл, мы ее и сохранили, на случай, если он объявится…
— Он не объявится, его убили, — коротко сообщил статский советник.
— Господи помилуй! — Буренков перекрестился на икону.
— Вещи какие-нибудь от него остались? — спросил Нахрапцев.
— Пустяки несто?ящие, — отмахнулся Аркадий Савич. — Несессер, немного белья, старый фрак. Мы с матушкой все в ломбард сдали, чтобы хоть часть убытков возместить. Оставили только колоду карт для гостей, желающих поиграть, но и с ними неприятность вышла. Карты-то были крапленые…
Несмотря на то что уже близилась ночь, статский советник с помощником направились в местную управу. Там они застали только двух частных приставов, тут же вытянувшихся во фрунт и окаменевших от почтения.
— Вольно! — скомандовал им Савельев. — Гостиницу «Приятный отдых» знаете?
— Как не знать, ваше высокородие, — отозвался пожилой пристав неприятным, скрипучим голосом. — Еще «Умбракулом» ее знали.
— Мне нужна подробная опись домов, которые ее окружают.
— Минутное дело! — заявил второй пристав, молодой, с унтер-офицерской выправкой, похожий на турка.
Частные приставы достали из шкафа огромную разбухшую амбарную книгу. Пожилой диктовал, а молодой записывал. Нахрапцев следил за ними, а Савельев расхаживал из угла в угол, вслушиваясь в незнакомые имена и фамилии владельцев домов.
— Дом нумер семь, — между тем диктовал частный пристав. — Владелец — граф Обольянинов Семен Андреевич. Постоянно проживает за границей. В настоящее время дом отдается внаем певице неаполитанской оперы, госпоже Сильване Казарини. Оная певица проживает в доме нумер семь со своей челядью…
— Говорят, она божественна в роли Ифигении, — мечтательно обратился к начальнику Нахрапцев. — Будет петь для императора и императрицы…
— Вот как? — вымолвил Савельев. — Сколько домов у вас еще осталось? — обратился он к приставам.
— Один, ваше высокородие…
— Заканчивайте живее!
Уже за полночь они вернулись в канцелярию.
— Вот что, Андрей Иванович, — обратился Савельев к своему помощнику. — Срочно ищите графа Обольянинова в списке заказчиков маскарадных костюмов.
— Почему именно его? — недоумевал Нахрапцев.
— После объясню, сейчас ни минуты нет. Попробую добиться аудиенции у шефа, если он еще на месте…
Он торопливо вышел из кабинета.
— В такой час просить аудиенции у Бенкендорфа? — изумленно протянул коллежский секретарь. —
