жаловаться, бить себя в грудь и молить о пощаде. И если к ее услугам были слезы, то он располагал не менее красноречивым языком жестов. Вопль отвращения к навязываемому ей союзу вызвал бы у него ответный поток любовных излияний… Что же могла она сказать? Что он эгоист? Но разве такое объяснение убедительно?
Но тут же великодушие брало верх и побуждало рассудок выступить на защиту отца: Клара судорожно держалась за свое дочернее уважение к нему, чувствуя, что иначе потонет. Сама этому ужасаясь, она мысленно вторила Уилоби и посылала проклятия миру, где самые священные чувства подвергаются такому испытанию.
То, что она вторила этому человеку, было ужасно вдвойне — ведь это значило, что сама она ничуть не лучше его. Немного моложе, и только. Но года пройдут, и она уподобится ему во всем.
Ее никто не любит, а раз так, она никому не причинит боли, решив сдержать слово и сделаться его женой. Тогда как, нарушив слово, она нарушит закон чести. Ведь ее никто, никто не любит! Взять хотя бы любовь к ней ее отца. Отныне его покой — единственная цель ее жизни. Собственное счастье она похоронила и насыпала над ним могильный холм. Отцу здесь хорошо. Здесь он счастлив — зачем же вынуждать его покинуть эту обитель и лишать жалкой радости, которою он так дорожит?
На самом деле за дочерней преданностью скрывались лишь слабость, изнеможение в борьбе. Она явно колебалась и, бросив беглый взгляд на Уилоби, подумала, — так претила ей мысль принадлежать ему! — что ей, быть может, было бы легче смириться с этой мыслью, будь он не так хорош собою. Если б он был некрасив до безобразия, она могла бы со всей экзальтацией отвращения отречься от своей молодости и совершить этот прыжок в преисподнюю.
На свою беду, сэр Уилоби имел веские основания торопиться. Он заметил, что она колеблется, быстрый взгляд, которым она окинула его великолепную фигуру, также не ускользнул от его внимания, и, опираясь на свое самомнение, а также на некий афоризм из Великой Книги, он решил, что в силу его физического совершенства сопротивление ее окончательно сломлено.
В поединках между мужчинами и женщинами афоризмы, почерпнутые из Великой Книги, подчас и в самом деле способны воодушевить нападающую сторону. Написанные кровью побежденных, они звучат как боевая труба, сеющая смерть в рядах противника. Сотни и тысячи раз этот призывный клич не обманывал. Будем же помнить об этих многочисленных победах и в тех редких случаях, когда — к радости какого-нибудь будущего маршала Вобана{63} в юбке, которому вздумается направить весь блеск своего ума на то, чтобы выработать афоризмы в помощь осажденным, — обстоятельства нас вынудят занести в боевые анналы единичные поражения.
Но Уилоби некогда было дожидаться окончательного таяния снегов. С него было довольно, что процесс этот начался. Вооруженный пылом любви и жаждой победы, наш злополучный джентльмен с роковой поспешностью пытался этот процесс ускорить и в результате помешал ему развиться.
Отсюда вытекает необходимость дополнить афоризм, на который опирался сэр Уилоби, комментарием примерно в следующем духе:
— Моя! — воскликнул он. — Она моя! Снова моя! Вся моя! Навеки!
И с этим победным кличем он двинулся к побежденной. Та отступила. Она отступила, как и следует в таких случаях отступать молодым девицам, — всего на два-три шага, и он не заметил, что перед ним разъяренная Диана, ощетинившаяся стрелами. Напротив, он увидел в ее отступлении всего лишь девичью робость и умилился. Схватив прекрасную ручку, но не настаивая на объятии, он воскликнул:
— Вы не услышите больше ни звука, ни слова о мученьях, через которые я прошел! Вам не придется мне ничего объяснять, моя Клара! Отныне я буду прилежно изучать вас, моя дорогая, и во всем руководствоваться единстввенно вашими желаниями. И если случится мне вас когда-нибудь обидеть снова, моя жена выскажет мне то, о чем не посмела шепнуть невеста… Быть может, она просто не понимала, к чему приведет такое умолчание, и по молодости и неопытности не сознавала нерушимой святости обручения. Все это в прошлом, дорогой мой и почтенный отец, мы опять — одно. Теперь вы можете нас покинуть.
— Я рад этому от души, — сказал доктор Мидлтон, — аминь!
Клара вырвала плененную руку.
— Нет, нет, отец, прошу, останься! Это ошибка, ошибка! Не покидай меня! И знай, что целиком и навеки я принадлежу одному лишь тебе. Никто не смеет назвать меня своею, кроме тебя.
— Что это, Клара Мидлтон? Что это за трясина, на которой нельзя воздвигнуть ни одного строения? Куда влекут мою девочку ее ветреность к непостоянство?
— Мы с Кларой, сударь, — одно, — сказал Уилоби.
— Да будет так, — сказал доктор и повернулся к дверям.
— Нет, отец, погоди, — сказала Клара, догоняя его.
— Ну, что это такое? Ведь это ты, ты сама мечтала остаться наедине с Уилоби! — закричал на нее отец. — И вот, пожалуйста, — мы возвратились к исходному положению, с той лишь разницей, что теперь ты не хочешь оставаться наедине с Уилоби. То велишь мне уйти, то тянешь назад. Ты и ангела выведешь из терпения, прежде чем решишь окончательно, куда направить свою ладью. Где твой рассудок?
Клара провела ладонью но лбу.
— Я хочу быть покорной дочерью, отец.
— А я требую от тебя покорности человеку, которому суждено сделаться твоим супругом.
— Я хочу поступить так, как велит мне долг.
— Ну, что же, Уилоби, такое желание должно вас удовлетворить — чего же еще требовать от девицы?
— Сэр, позвольте мне просить об одном: чтобы ваша дочь при вас протянула мне руку.
— Неужели это так трудно, Клара?
— К чему этот пустой ритуал, отец?
— Вот видите, вот видите, Уилоби, она готова к совершению этого ритуала при более торжественных обстоятельствах.
— Я требую, сэр, чтобы она протянула мне руку сейчас. Я хочу получить от нее подтверждение в вашем присутствии. После всего, что я вынес, я как будто вправе требовать знака, который вернул бы мне уверенность.
— Справедливо. Я не говорю, что это так уж обязательно, но понять вас можно. И быть может, когда мы имеем дело со столь непостоянной натурой, такая предосторожность не излишня.
— Итак, — сказал Уилоби, — вот моя рука.
Клара отпрянула.
Уилоби наступал. Отец хмурился. Подняв руки и кинув полный отвращения взгляд на своего преследователя, она бросилась к отцу.
— Называйте это причудой! — воскликнула она. — Да, я непостоянна, капризна, ветрена и неразумна. Но вы видите, я придаю этому жесту большое значение и сознаю, что он связал бы меня. Нет, отец, в твоем присутствии это не пустой ритуал. Ах, будь снисходителен к твоей девочке с ее нелепыми
